Моя очередь понимающе кивнуть, но не комментировать это заявление по поводу «влюбился». Я тоже психолог, Олег Витальевич, работа такая.

Я сегодня без машины: в городе у меня нет особых дел, до Катькиной школы доберусь и на метро. Сегодня моя очередь забирать девчонок.

А Олег Витальевич, естественно, за рулем. Широким жестом приглашает подвезти меня на серебристом «додж караване» – наперсток «Старого Кахети», выпитый с кофе, его, видимо, не смущает. Пообщавшись с ним, начинаю понимать: он, в случае чего, так любого гаишника заговорит, что человек в погонах и с жезлом будет уверен, что граммульку тяпнул как раз он сам, а никак не водитель.

Но ехать почему-то отказываюсь. Впрочем, знаю почему: просто хочу побыть одна. Вслух говорю:

– Мне еще нужно в магазин забежать, в продуктовый. И чего я взбрыкиваю по мелочам, почему мне так хочется его разочаровать? Он мне – «влюбился», а я ему – «продуктовый магазин». Потому что не люблю, когда меня просчитывают и предсказывают мой следующий шаг. Или все же что-то, сказанное им, действительно меня зацепило и осело «в подкорке»? Что именно? Что-то про «меняющуюся ситуацию и модель поведения»?

Олег Витальевич целует мне руку:

– Удачи вам, Маргарита. Пусть у вас все будет хорошо.

– Спасибо, Олег Витальевич. До свидания, – в ответ улыбаюсь я. – И вам всего хорошего.

Я еще не дошла до метро, когда «додж караван» свернул на проспект.

А зайду-ка я в продуктовый магазин!

Я безумно люблю Катьку и очень привязана к мужу. Но когда дочь вытворяет что-то из ряда вон, реакция моя однозначна – вся в отца! Что именно я вкладываю в это выражение, без пространных объяснений поймет любая женщина.

Учительница Ульяна Вячеславовна приветливо здоровается и спрашивает:

– Маргарита Владимировна, у вас не получилось прийти на родительское собрание? Тут есть несколько небольших финансовых вопросов.

Так, вторая часть мне понятна: очередной добровольный взнос на что-то внебюджетное. Плачу без комментариев.

А первая? Почему у меня не получилось прийти на родительское собрание? Да я про него просто не знала. Дневник не смотрю принципиально, а Катька ничего не сообщила. Странно. До сей поры я ходила на собрания, как на работу. Однако разбираться с дочерью буду наедине, обойдемся без публичной порки.

Всю дорогу болтаем с девчонками о том о сем… Настроение у девочек хорошее: через неделю каникулы, без пяти минут лето.

Катина подружка – хорошая девочка, умненькая, спокойная, смешливая. Но лидер в их парочке, конечно, Катя. И вот этот самый лидер-неформал, очевидно, волнуется: нервно смеется и время от времени поглядывает на меня с некоторой опаской. Ничего, пусть попереживает. Интересно, зачем ей понадобилось скрыть факт родительского собрания, если там всего лишь собирали деньги на внеплановый косметический ремонт лингафонного кабинета?

А дома, как только закрываю входную дверь, поворачиваюсь к дочери и спрашиваю в манере, которую психолог семейных отношений не одобрил бы наверняка:

– Ну и?…

И Катька, которая сегодня наглядно демонстрирует правильность генетических теорий, отвечает мне так, как ответил бы Миша. Он обычно пропускает мимо ушей мои красноречивые междометия, игнорирует выразительные интонации и сразу переходит к сути.

– Я тебя не обманула, а просто не сказала.

– Это, конечно, тебя полностью оправдывает, как тебе кажется, – сурово говорю я.

Доморощенный философ изрекает:

– Промолчать – не обмануть.

Все, хватит риторики, спрашиваю прямо:

– Почему ты не хотела, чтобы я пошла на родительское собрание? Там же ничего особенного не было.

Молчит. Потом делает гримаску и говорит:

– А я откуда знала, что там будет. Может будет, может нет.

– Да в чем дело-то, Катерина? – начинаю нервничать я.

– Я Петьке Парфеновичу в ухо дала, – признается дочь. Я смеюсь:

– Ух ты! И попала? А за что?

Катька поняла, что возмездия не будет и объясняет:

– Он сказал: «У Дубровской мать – „телепузик“, а Катька – карапузик».

Я чешу под носом, скрывая смущенную улыбку. Хочется расспросить подробнее: я, честно говоря, не очень понимаю, что это за персонажи такие – телепузики? Положительные или отрицательные? Умные или глупые? Милые или противные? Что-то читала в прессе, будто они якобы деформируют детское восприятие действительности, что ли… Это была статья по педагогике, по-моему. Восьмилетний мальчишка так смешно и, на мой взгляд, не очень обидно зарифмовал моего… ну да, карапузика (давно ли она перестала им быть?) со мной. Ну и что теперь, драться? Если бы Катя была «в меня», то просто разревелась бы, если уж так обиделась. Но Катя «в отца»: ее обидели – она тут же дала сдачи, и весь разговор. И кого при этом защищала моя боевая дочь – меня или себя, уже не важно.

Ничего умного не придумав, спрашиваю:

– Ну, и как его ухо?

– Болело, наверное. Распухло, красное… Он ревел. Это хуже:

– А ты чем стукнула?

Катька, кажется, и сама изумлена всей этой историей:

– Да кулаком…

Нет, надо поговорить с Мишей на эту тему. Его характер: покладистый и долготерпеливый, но в экстремальной ситуации – импульсивный и взрывной.

Катька еще смотрит на меня:

– Ругать не будешь?

– Не буду, – отвечаю я. – А Ульяна Вячеславовна не ругала тебя?

– Ругала. Обещала вызвать в школу родителей. И Петькиных тоже. Он все время ругается разными словами, а тут собрание как раз…

Ладно, если педагог в курсе драки и не подняла шума, значит, все в порядке, но еще один «штрих» к портрету дочери сделан. И это – дочь своего отца!..

Я в детстве не дралась, даже когда сильно обижали. Обижали ведь и меня…

Да я и сейчас не «дерусь», а может, надо?

Телефонный звонок на кухне отвлекает меня от педагогических и прочих раздумий. Это Оксана, моя подруга, с которой мы познакомились в роддоме: лежали на соседних койках…

– Привет. Есть у тебя время поговорить?

Если Оксанка звонит на городской, значит разговор долгий.

– Есть, конечно.

Оксана молчит немного, потом спрашивает со вздохом:

– Как у тебя дела? Я тебя утром по телевизору смотрела, но не с начала. Ты с каким-то мужиком так по-умному разговаривала…

– Да, стараюсь, – перебиваю я, понимая, что не передачу ей хочется обсудить, а что-то более личное. – Ксан, случилось что?

Оксана молчит. Плачет, что ли?

– Плачешь, что ли?

– Уже нет.

Оксанка – девушка очень эмоциональная, но со знаком «плюс». Готова радоваться любому положительному явлению: хорошей погоде, хорошему человеку, смешному происшествию, вкусной пироженке. Если она «уже» не плачет, значит причина для слез была по-настоящему серьезная. Истерик без особых оснований, как у меня, например, у Оксаны не бывает, а я ее в разных ситуациях видела: и в смешных, и в не очень смешных. Однажды мы с детьми и колясками в нашем лифте на полтора часа застряли на уровне седьмого этажа, то есть между шестым и седьмым. Тетки из ЖЭСа не смогли лифт ни с места сдвинуть, ни открыть, вызвали монтеров из ремонта. Дети орут, я шиплю, да еще в туалет хочу со страшной силой, и страшно, между прочим. А Ксанка с тетками только перешучивается в образовавшуюся при застревании щель.

– Ксана, хочешь, приезжай ко мне, поговорим тут. Я тебя по телефону не вижу, а понять ничего не могу.

Ксанка тихо пыхтит в трубке. Потом спрашивает:

– А может, ты ко мне?

Я немного раздумываю. В кои-то веки с дочерью хотела дома побыть. А то уж и мама мне как-то раз полусерьезно замечание сделала: «Поменьше бы о работе думала, побольше о семье, а то корпоративы… кооперативы… презентации… Не мать, а ехидна». Что за зверь ехидна, не знаю. На мамины слова отшутилась: «Не знаю такого животного, не видела. Но, судя по названию, у него есть чувство юмора! Да, иногда я ехидничаю. А вы повод не давайте».