Лазутчик этот сходил только один раз. Вдругорядь, с большими уговорами посланный, ушел и не вернулся. То ли сбежал, то ли сгинул где-то. Может, заподозревали в чем-то, да и засунули под лед или продали в рабство в Казань.

Что везли и куда – неведомо. Если в мешках земля серебряная – то маловато будет мешков, если серебро – то где и каким способом добыто? Этого Эльдэнэ не понял. Поэтому ничего и не сказал. Зачем про то князю знать, что самому Эльдэнэ непонятно?

Неблизкий путь до Перми Великой. Там, где сейчас постав лены города и живут люди, высился тогда, в двенадцатом-четырнадцатом веке, непроходимый лес – парма. Обширный край – Пермь Великая. Это не государственное название, а, скорее, географическое понятие. Откуда такое название произошло, точно неизвестно. Может статься, из говора каких-то лесных людей, обозначавших словом «пера-маа» нечто очень далекое, лежащее где-то там, неизвестно где.

…И шел и ехал Эльдэнэ с отрядом через Устюг, потом Весляной до Камы, потом волок до речки Колвы, где стоит посад князей новогородских великопермских Искор-городок. Есть чему подивиться, ничего не скажешь. Стоит Искор в глухих лесах на высоком холме, детинец поставлен. Не московское богатство, конечно, дома все деревянные, рублены «в лапу», крыты тесом топорным. Да уж больно ладно сложены, узорочьем деревянным украшены, церквы бревенчаты, крыты лемехом. И все мастер ладил, нигде-то нигде промашки не дал. Радуется глаз на Искор-городок. И земли вокруг изобихожены. Плотинки насыпаны, на прудах гуси. Иулий месяц стоит, а у них уж жито готово под серп. Это их была придумка, новгородцев – озимое жито. Никто еще так-то не умел. Ячмень да овес только сеяли. А озимые не толковали.

Хоть и без большой радости встретили гостя из Московии, а накормили и в баню сводили, как положено. Угощенье, конечно, не то, что на пирах князей московских. Но такого хлеба и бражки такой нигде не отведаешь. Никто не умел печь столь мягкий, пышный хлеб.

А разговор с новгородцами не порадовал. Да и не ждал тут ничего Эльдэнэ. Не первый раз он видит русов. Слов нет, богаты новгородцы, умелы, как никто. Вон домы какие, какая рожь, сколь овечек в загонах, какой лен стоит. Торговать мастера. И соль разведать толкуют, и железо, серебро. А поговоришь с русом – будто столб перед тобой, вкопанный в землю на дюжину локтей. Не то что не сдвинешь – не пошевелишь. И сейчас глядят новгородцы спокойно и спесиво. Они всем показали, как можно жить хорошо и богато, всех купили. Чего еще надо? Татарин ежели подопрет, войско наймем. К их уменьям, да богатству – ну, хоть сколь-то бы гибкости. Сами не толкуют, так Эльдэнэ наняли бы. Только намекнул, мол, не все в Московии хотят покорения Новгорода. Есть там некоторые… обмануть можно московитов-то. И услышал… сказку вот такую:

– Жили тутока в одной деревне пятеро братьёв и ихна сестра. Ну, братовья – мужики богаты, усядбы у всех хороши, да и саме – хоть куда: и ростом удалися, и мастеровиты, толкуют во всем. Кто хозяйство большое держит, кто торговлю развел, кто опеть образа писать наловчился. А сестрица – ни то, ни сё. Сама горбатенька, личиком страшненька и по хозяйству – ничё ни к чему. Дом-от и то на болоте поставила. Разе тол ковой-от человек дом на болоте строит?! И взяла ее черная зависть. Пошто у братовьёв дома богаты, пошто свадьбы по седмице гуляют, пошто гостей полон двор, а ко мне никто не едет?! Точит ее зависть, точит. Пить-исть не может сестрица, думает, как бы ей над богатой родней возвысится. И нашелся злой разбойник, проторил к ей дорожку. Ты, мол, помоги мне братьев одолеть, уж я тебя не обижу. Ты к им хаживашь, запоры знашь, отвори задние ворота, а мы свое дело сделам. Братья-те хоть и не дураки, ворота поло не дярживали, ну дак наверняка только обухом бьют, да и то промашка быват. Ухватила сестричка минуточку, разбойников-то и провела. Всех братьёв поразорила горбунья. Хоромы бело каменные стали над болотиной. Все богатство туда от родни свезла. Кто чё поперек сделат – разбойник тутока как был. Ох, уж она приём над братьями, чё хотела, то и творила. Велела себе в землю кланяться, а сама сапожок на голову ставила. И каблучком-то вот едак, вот едак. Вовсё в говно мужиков растерла. Разбойник уж давно конец себе нашел, а сестрица все так же над братьями изгалялася. Так, сказывали, и живут по сю пору.

– Ну, да, – терпеливо ведет разговор Эльдэнэ, – Московия поднялась на сборе ордынской дани. Ханам Москва обязана своим величием. На той силе стала, стоит и будет долго стоять. А какое государство стоит на ином?! Не вы ли силой дань с югры серебром берете? Ну, приспособьтесь вы маленько! Али предпочитаете голову потерять?

– Мы не силой дань с югры берем. И силой к кресту не ведем.

Вот и весь разговор. Собеседник надменно выпрямился, между бровей легли две грозные складки. Словом, изобразилась перед Эльдэнэ картина неведомого ему художника будущих времен: Александр Святославич Невский – «Иду на вы!» Нет, Эльдэнэ им не нужен. На его узкоглазую физиономию им глядеть не охота. И думать нечего вызнать что-то про серебро.

Собеседник Эльдэнэ развернулся круто, не зная, на чём злость сорвать. Под ногу подвернулся… ну, да, тот же самый зверек, какого Эльдэнэ видел в клетке у князя. Новгородец взревел:

– Маланья!! Опять у тебя кошка в избе! Ее дело – мышей по амбарам ловить, а не возле печки греться!

Схватил диковинного зверя за загривок и выкинул в дверь. Кош скалил зубы и шипел.

И от новгородцев уходя, шипел Эльдэнэ, как тот рассерженный кош, и плевался на все стороны. Ясно одно: никаких громадных складов для товаров не видать. Не виден вообще никакой товар. Между тем Новгород только что откупился от ливонцев. Дал много пудов серебра. Полгода собирали откуп. Но собрали ведь! И не где-то, а здесь. И живут спокойно, лесных людей не боясь. Не силой берут. Чем?!

Вот он уже в деревне крещеных вогулов. Московиты их пытались обратить в православие, учили: живите, мол, своими деревнями. Мало что получалось. Дома у вогулов поставлены неумело, кривые и косые, иные падают совсем. На что вогулу деревня?! Но иным и нравится. Нравится им и новая жизнь, и новые дома, и новая одежда. На лошадях ездят, даже если из одного конца деревни в другой. Слушают уж не завывание шамана, а гусли, колокольчики и девок-песельниц. В баню ходят. Толкуют в новом плохо, даже на лавках сидеть не умеют – часто падают на пол, печки у них дымят, да и дома горят иной раз. В избе вогула дымно, пол грязный, мыть его еще не научились. Но Эльдэнэ деваться некуда, если где-то искать опору, то в этих, перекрещенных и опоры не имеющих.

– Моя – Микаила, – представился хозяин. – Поняла? Микаила.

От угощенья Эльдэнэ отказался. Такая тут грязь, вон помет мышиный в хлебе. У хозяина морда сажей вымазана, половина морды заплыла багрово.

– Моя в бане мылася, накуй обварилася. Укват знашь, укват? Во, я за укват укватилася, а она накуй обломилася, обварилася я накуй, – было дано пояснение. – Никуя, пройдет накуй.

Потчевал радушный хозяин настойчиво. Подан корявый рыбный пирог, корка – как подошва, и рыба внутри прямо как есть, с кишками и головой. А вот еще новинка:

– Э, крен тибе нада? Во, глянь, крен называется. Русы дают. Я у русов клебнул, думал сдокну накуй. Никуя.

А власти уже хочется. Глазки горят, как заговоришь, что князь московский им самостоятельное княжество даст.

– Князя? Я князя буду накуй. Я такая буду князя!

Ни малейшего сомнения – аж зло берет Эльдэнэ.

– Князь, ты еще в носу ковырять не научился, вон сушенки висят!

– Никуя, науцюся накуй.

И верно, многому научится «Микаила». Может быть, его сын уже будет толмачом при московском дворе, праправнук поездит в Париж, устрицы станет есть и танцевать на балах. А, может быть, «Микаила» действительно получит из рук московских власть, и надолго: просидят местные князьки и при князьях, и при царях, и при советской власти, и после нее. Это еще не все. Получив деньги и оружие, может «Микаила» стать безбашенным полевым командиром и не один десяток лет наводить ужас на весь тутошний народ. Он с одинаковым удовольствием будет сжигать заживо шамана в чуме и свежевать православного миссионера. Он понял, что духам предков до него не дотянуться, что деревянные идолы – просто пни, а новый Бог – очень далеко. Святотатство, свершившееся на его глазах, лишило основ его душу, и он стал – зверь. Глядя на вымазанную сажей физиономию, решительно невозможно понять, по какой дороге «Микаила» пойдет. Дело случая.