Каюта доктора была рядом, по правому борту. Афонин без стука толкнул дверь, дверь открылась, и он замер, пораженный: доктор, совершенно голый, стоял на одной ноге и пытался натянуть плавки. Маленький, упитанный, поросший золотистыми волосами, он напоминал большого младенца, только соски-пустышки во рту не хватало.

Афонин хмыкнул.

— Что случилось, Владислав? — спокойно спросил Кленкин. — Садитесь.

— Да не-е… Старпому вы для чего-то понадобились. К себе вызывает, в каюту.

— Хорошо, сейчас иду.

Кленкин неторопливо и без смущения оделся.

— Трыкова оповестили?

— Нет… Сейчас, — с недоумением протянул Афонин.

— Давайте-ка и его к старпому.

«Черт-те что делается, — размышлял Афонин, шагая по коридору, — ну ладно, доктор, но зачем им этот заика понадобился?»

Дверь в тамбур не открывалась, Афонин толкнул ее плечом, потерял равновесие и ударился голенью о комингс.

От боли зазвенело в ушах.

— Ах, чтоб тебя, — пробормотал он, потирая ушибленное место. Вспомнил, что Трыков только что сменился с вахты, и со злорадством усмехнулся, представив, какая будет у Семена физиономия, когда он его разбудит.

Матрос первого класса Семен Трыков в это время старательно записывал в клеенчатую тетрадь события минувшего дня.

Зачем он это делает, он и сам толком не знал. Началось с пустяковой записи о покупках, а потом стало привычкой.

Окажись такой документ в руках какого-нибудь острослова, Трыкову пришлось бы худо, потому он пишет чаще всего ночами, после вахт и прячет тетрадь на самое дно рундука.

Трыков родом из Можайска. У него и сейчас там живут отец, мать и сестра. Но городок свой он не любит, считает, что настоящая жизнь началась, когда его призвали во флот, послали в школу санинструкторов, а оттуда на среднюю подводную лодку — «эску».

Всю житейскую мудрость Трыков почерпнул во время службы на «эске». И большинство рассказов он начинал фразой: «А у нас на лодке…»

Экипаж подлодки, со слов Трыкова, состоял сплошь из людей необыкновенных: командир — чемпион Балтийского флота по дзюдо, замполит — экстрасенс, мог видеть, что происходит в соседнем отсеке сквозь межотсечную переборку, боцман одной рукой поднимал корабельный якорь. Одним словом, что ни человек, то уникум.

С самим же Трыковым на «эске» происходили и совсем невероятные случаи. Например, однажды, отрабатывая выход из «затонувшей» подлодки, он застрял в торпедном аппарате. И оттуда его вытащил… дельфин.

— Та-тащит меня з-за шкирку, а с-сам чи-чирикает, — заикаясь, рассказывал Трыков, размахивая длинными руками.

— Ну ты даешь, доцент, — ухмыляется боцман, — дельфин и чирикает. Как воробей, что ли?

Трыков мгновенно багровел и обиженно говорил:

— Вы-вы к-книги чи-читайте, товарищ боцман, де-дельфины и-издают, как известно, з-звуки, на-напоминающие…

— Не перебивай, боцман, пусть травит.

— Да я что… Пусть. Ну и дальше что, доцент?

Несмотря на дефект речи, Трыков любит поговорить. Еще он любит писать письма девушкам. Слогом он совершенно не владеет, письма его сухи и напоминают инструкции дежурновахтенной службы. Куда улетучивается неуемная фантазия, украшающая его устные рассказы, неизвестно.

Справедливости ради следует сказать, что не все в рассказах Трыкова вымысел. Он отплавал три «автономки» в Атлантике, и на его выходном пиджаке красуются два значка: «Отличник ВМФ» и «За дальний поход».

Трыков сутул, длиннорук, узкогруд, но при этом обладает удивительной физической силой. Судовую работу знает отлично и мечтает стать боцманом.

Дверь каюты без стука распахнулась. На пороге возникла долговязая фигура Афонина.

Трыков торопливо прикрыл локтем тетрадь и хмуро сказал:

— С-стучать надо. По-понял?

Лицо Афонина выражало разочарование. Он-то рассчитывал вытащить Трыкова из теплой койки, а тот сидит, строчит.

— Конспект на родину? Или послание любимой? Люби меня, как я тебя. Целую соленым флотским поцелуем, Семен С-Приветом!

Трыков молча смотрел на него.

Афонин вдруг выпучил глаза.

— Все! Понял! Ты пишешь роман. Дай-ка взгляну. Роман «А вчерась на флоте».

Трыков побагровел и, сжимая кулаки, двинулся на Афонина.

— Т-ты зачем явился, к-козел? И-издеваться, д-да? Я тебе…

— Сема, ты что, шуток не понимаешь?

Афонин открыл ногой дверь и выскочил в коридор. И уж оттуда крикнул:

— Псих, тебя старпом к себе срочно вызывает. В каюту. Писатель!

На сухогрузе «Солза» Кленкин оказался из-за несчастной любви. Год он старомодно ухаживал за операционной сестрой Мариной, которая, естественно, была на полторы головы выше удачливого хирурга. И дело шло на лад: Марина перестала носить туфли на высоком каблуке и покорно посещала с Кленкиным вечера органной музыки.

Но однажды Кленкин случайно услышал, как его невеста на лестничной площадке, где сестры устроили себе курилку, весело сказала подругам: «Девки, а ведь меня Хомячок кадрит всерьез. А что, выйду за него и нарожаю вам хомячат».

В тот же день «Хомячок» пошел в отдел кадров пароходства и попросил направить его на судно.

Кадровик разглядывал Кленкина с жалостливым участием и, хотя судовые врачи требовались, спросил:

— Вы хоть представляете, что такое море? Тут ведь, понимаете, и физические данные требуются.

— Вам кто нужен, хирург или силач-эксцентрик?

— Так-то оно так, — кадровик почесал лысину. — Ну, посидите в приемной.

Через десять минут Кленкина пригласили, и видно было, что кадровик навел справки, и поглядывал теперь на посетителя с уважением.

— На сухогруз «Солза» опытный хирург требуется. Они далеко ходят. Судно серии «Ленинский комсомол», двадцать две тысячи водоизмещением. С визой, я думаю, у вас все нормально будет. Но поимейте в виду, «Солза» по нескольку месяцев плавает и чартерные рейсы делает.

— Мне, чем дальше, тем лучше, — Кленкин вздохнул. Мать уже вышла на работу, но, конечно, известие, что сын стал судовым врачом, ее не обрадует.

— Эх, росточку бы вам… сантиметров десять, — сказал кадровик.

— Ничего, я дамские сапоги на каблуках надену.

— Дамские не советую. На судах народ: ой-ей-ей! В рот водопроводную трубу не суй, враз откусят. Ну садитесь, коли так. Пишите заявленьице.

За месяц Кленкин привел довольно запущенное медицинское хозяйство на судне в образцовый порядок. Предшественник был ленив и знал только один путь: от камбуза в кают-компанию и обратно. Кленкин же потряс стармеха тем, что в первые две недели облазил судно от киля до клотика и проявил нездоровый интерес к системе биологической очистки фекальных вод. Система эта, в которой какие-то бактерии превращали естественные отходы в нечто вполне пристойное, вызывала у стармеха смутное недоумение.

Короткие ножки доктора мелькали то на трапе в машинное отделение, то в коридоре кормовых помещений. Капитан, человек суховатый, терпел его присутствие в штурманской рубке, где любознательный доктор неизвестно для чего листал лоции.

Особенно сильное впечатление на экипаж произвела дружба доктора с поварихой Агнией Михайловной по прозвищу Ага. Есть такие ядовитые лягушки в Африке.

Повариха была женщиной грубой, со сварливым неуживчивым характером. И при случае могла послать собеседника весьма далеко.

У помполита, человека бывалого, из военных моряков, стекленели глаза, когда Ага выступала на профсоюзном собрании с критическими замечаниями по поводу отсутствия на судне приборочного инвентаря и спецодежды для поваров.

Чем тронул суровое сердце поварихи доктор Кленкин, никто не знал.

И врачом доктор-коротышка оказался дельным. Во время стоянки в Адене у помполита прихватило сердце, и Кленкин без всяких там приборов поставил диагноз: «инфаркт миокарда», что, к сожалению, и подтвердили госпитальные специалисты, и помполита пришлось оставить на берегу.

Единственный, пожалуй, на судне человек, который не принял Кленкина, был старший помощник капитана Виктор Павлович Каменецкий.