— А, вот ты как!

Каменецкий вскочил и коротко, вложив в удар тяжесть тела, двинул в размалеванное тряпичное лицо.

Кукла с мерзким звуком вылетела из каюты.

Каменецкий запер каюту на ключ. Но за дверью послышалось тяжелое сопение, возня. Дверь неожиданно подалась, в щель просунулась белая рука, пластмассовые пальцы ее медленно шевелились…

Каменецкий проснулся от собственного крика. Некоторое время лежал, прислушиваясь к гулким ударам сердца. И тут зазвонил телефон…

«Надо же такой чепухе присниться…»

Виктор Павлович пружинисто вскочил, протер лицо одеколоном «Фиджи», натянул легкие брюки, тенниску, кроссовки. Было приятно ощущать свое ладное, тренированное тело. На сборы ушло не более двух минут.

«Зачем я так срочно понадобился капитану? И голос у него был какой-то странный».

Он подошел к двери, взялся за ручку и тут поймал себя на том, что ему не хочется выходить в коридор, словно там поджидает его эта нелепая кукла, похожая на судового лекаря.

«Не нужно, дурак, за ужином переедать, тогда и не будет сниться всякая дребедень в стиле Хичкока».

В Лондоне он однажды видел фильм ужасов с монстрами и голубыми привидениями. Зрелище для психопатов и неврастеников.

Коридор был пуст. Плафоны матово светились.

Каменецкий прикрыл дверь каюты, легко взбежал по трапу.

Капитан стоял в любимой позе, упершись локтями в углы оконной рамы. Вот уже минут двадцать у него ныло сердце. Украдкой от рулевого он положил под язык валидол, но боль не прошла, а стала как бы глуше. И перед глазами, когда он начинал пристально вглядываться во тьму, начинали плавать радужные пятна.

Сердце его беспокоило не первый раз. И в этот рейс он ушел, упросив медицинскую комиссию дать ему одноразовое разрешение: «Годен на один рейс в связи с производственной необходимостью».

А вот удастся ли обойти эскулапов в следующий раз — трудно сказать. История с «Летучим голландцем» ему не нравилась.

За свое долгое капитанство он повидал многое. Он видел однажды, как горел бельгийский танкер, чадили, взрывались танки, по воде растекалось пламя. И когда в вязкой реке дыма и пламени вдруг вспыхивали точки, он знал — горят люди. Они пытались под водой миновать пленку горящей нефти, но, не выдержав, выныривали и, вспыхнув, уходили под воду, теперь уже навсегда. Из-за треска и рева пламени криков слышно не было. Спасти удалось только трех человек.

В другой раз в жесточайший шторм в тридцати милях от Мальвинских островов он наблюдал, как развалился пополам американский контейнеровоз и обе половинки поплыли в разные стороны.

Видел он и последствия цунами: завязанные в узлы стрелы гигантских плавкранов и перевернутый паровоз на вершине сопки — волна отбросила его метров на триста. Но это были понятные, объяснимые явления: сила волны, штормовой ветер, подводное извержение вулканов.

А тут… зараза, микроб или вирус, которых не видно и невозможно, по крайней мере ему, представить.

Капитан никогда не видел микробов, и теперь они почему-то казались ему похожими на мотыля, что он в отпуске покупал в Москве на Птичьем рынке — красная копошащаяся масса.

Всякий раз, приезжая в отпуск к матери, он отправлялся на Птичий, а оттуда рыбачить на Сенеж или Оку. Он представил ранний июньский день, ряды рынка, многоголосый гул, нестареющие дяди Васи и дяди Пети, торгующие самодельными мормышками, поплавками и тайно — браконьерской снастью. И легкий ветерок, и отдаленный визг щенков, и даже похрюкивание поросенка радостно волновали его. Надо же, в центре Москвы, в десяти минутах от Таганки…

«Черт знает, о чем думаю», — удивился капитан. Сердце немного отпустило. Он набил трубку, закурил, стараясь не затягиваться. Пожалуй, впервые в жизни он не знал, как ему поступить. Точнее, ясен был первый этап: когда они подойдут к «голландцу», он даст команду спустить спасательную шлюпку. Мотористом пойдет Буткус, матросом Афонин. При его росте ему проще дотянуться до борта. Да и ловок. Вряд ли им спустят трап. Похоже, что некому. Дальше — трое подымаются на борт «Орфея», оказывают помощь, если таковая необходима, и… А вот, что следовало за «и», капитан не знал. Если там какая-нибудь страшная зараза, то ни старпом, ни доктор, ни Трыков назад вернуться не смогут. Так оно, по-видимому, и будет. Остается одно — буксировать судно в ближайший порт. Ближайший — Мапуту. Ходу туда, с учетом буксировки, не менее суток. При хорошей погоде…

Капитан услышал легкие шаги, обернулся, дверь рубки распахнулась, возник старпом.

«Прямо по воздуху летает. Молодой», — с завистью подумал капитан.

— Извини, Виктор Павлович, что не вовремя выдернул тебя из койки. На-ка прочти.

Старпом дважды перечитал радиограмму и усмехнулся.

— Чему это ты улыбаешься? — подозрительно спросил капитан.

— Да так… Сон, как говорится, в руку. А Кленкин сию галиматью читал?

— Читал. Я его только что отпустил. Собираться.

— И что же?

— Говорит, возможна эта… эпидемия. Может, там и нет никого, все за борт повыбрасывались. Тридцать лет плаваю, и ничего подобного в моей практике не было.

Старпом погладил коротко подстриженные усики.

— Радиограмма дурацкая. Вроде, как пьяный ее сочинял или сумасшедший. Даже чье судно, не ясно.

— Идти-то придется, — капитан вздохнул.

Рулевой с любопытством прислушивался к их разговору.

— Придется. Кого доктор предложил еще взять?

— Трыкова.

— Хороший матрос. В любой ситуации не растеряется.

— Для доктора важнее, что он на подводной лодке санинструктором плавал. К медицине поближе.

— Разумно. Когда мы будем у «Орфея»?

— Часа через два.

— Прошу добро идти готовиться.

— Радиодело не забыл? С рацией управишься?

— УКВ? Элементарно. Я думаю, больше людей пока брать не следует?

— Доктор такого же мнения.

— Ладно, поглядим, что там у них стряслось.

Каменецкий вышел из рубки и у трапа столкнулся с вахтенным матросом Афониным. Тот едва успел посторониться.

— На ловца, как говорится, и зверь… — усмехнулся старпом. — Вот что, Афонин, соблаговолите вызвать доктора и Трыкова ко мне в каюту. Я вами понят?

— Есть.

— Вот и ладненько. А через час буфетчицу будите. Чай, бутерброды. Действуйте, Афонин, проявляйте трудовой энтузиазм.

Афонин с недоумением поглядел вслед старпому: на кой черт понадобились чифу доктор и Семка Трыков?

Он поскреб затылок и, скривив губы, пробормотал: «Соблаговолите!» Старпома Афонин не любил и побаивался. Всегда подтянутый, холодно вежливый, старпом походил на начальника курса, из-за которого, как считал Афонин, его турнули из мореходки.

Начальник курса был ни при чем, из училища Афонина исключили за дремучую неуспеваемость, и матросом на судно он пошел, чтобы не возвращаться домой. Родители думали, что он на морской практике, и, надо полагать, радовались, получая письма с красивыми заграничными марками.

На судне Афонин держался особняком, матросскую работу делал неохотно, прослыл «сачком», но ему многое прощали за искусную игру на гитаре. Афонин неплохо пел, голос у него был с хрипотцой, под Челентано, он легко подбирал музыку, пытался сам сочинять «по слуху» и мечтал устроиться в какой-нибудь рок-ансамбль.

Весной ему предстояло идти в армию. Человек легкомысленный, он считал, что и в армии не пропадет. «Лабухи нынче везде нужны, — говорил он, — даже при захудалом гарнизонном клубе свой оркестр. Перекантуюсь».

В мечтах Афонин видел себя в белом пиджаке, ярко-красных брюках, с завитой шевелюрой. «Ансамбль под управлением лауреата всесоюзного… нет, лучше международного конкурса, Владислава Афонина…»

А пока Афонин вспомнил духовитую теплоту каюты и зажмурился. Эх, еще бы пару часиков придавить! Лафа! Ничего, сейчас он их быстро из коечек повытряхивает. «Соблаговолите прибыть в каюту чифа, старшего помощника капитана».