Эша в волнении пригладила свою длинную терракотовую тунику, прикрывавшую ей шальвары. Ее брови недоверчиво изогнулись.

– Ты хочешь сказать… что он просто – не видит нас?.. Это еще почему?..

Тут тетушка Женевьева наконец озаботилась, сообразив, какой ход приняли мысли племянницы. Она глянула на Магали с нарастающим возмущением.

– Так ты думаешь, что дело не в храбрости? Тебе не кажется, что ему все же пришлось набраться смелости, чтобы открыть магазин возле нас? Ты полагаешь, он попросту не замечает нас?

Магали кивнула.

– Я полагаю, что он, скорее всего, ознакомился со всеми кондитерскими в нашей округе, проанализировал цены и решил, что рядом с нами ему ничто угрожать не будет.

Губы Женевьевы сжались, было видно, что мысли ее закипели в полнейшем молчании, и Магали не на шутку представила, что ее тетушка вот-вот взорвется, разразившись гневной тирадой.

Тетушка Эша успокаивающе поглаживала вышивку на тунике.

– Я не стала бы, разумеется, никому угрожать, – мягко проговорила она, – то есть не стала бы открыто вредить ему. Однако, вероятно, любому принцу лучше узнать еще в молодости, что осмотрительность – основа собственного благополучия…

Женевьева расхохоталась с такой зловещей язвительностью, которая посрамила бы таланты самого Бориса Карлоффа[7].

– Я тоже не намерена ему угрожать. Но он не заслуживает даже предостережения!

Магали тяжко вздохнула. Ни та, ни другая из ее тетушек, казалось, не замечала, что он обошелся с ними как с незаметной букашкой, только лишь потому, что у него имелись на это возможности. Он мог присвоить себе всю их клиентуру, просто открыв поблизости свой магазинчик. Что ему за нужда сейчас конкурировать с кем бы то ни было? Имея за своими плечами пять поколений лучших кондитеров, он закалился в конкуренции не только с предками, а и со всеми прочими кондитерами Парижа, и в соперничестве с целым миром его в итоге признали лучшим.

– Я пойду и поговорю с ним.

Ведь он затронул и ее интересы! По крайней мере, она обладала достаточным пониманием грозящей опасности, чтобы по праву разозлиться.

Лица обеих тетушек выражали неодобрение.

– А стоит ли тебе предостерегать его, Магали? Надеюсь, ты не собираешься любезно с ним ворковать? – осуждающе поинтересовалась Женевьева. – Уж не клюнула ли ты на его привлекательность? По-моему, совершенно неразумно давать преимущества перед тобой какому-то человеку – особенно принцу – лишь в силу его привлекательности.

– И никаких угроз, Магали, – осторожно прибавила тетушка Эша. – Помни о карме: плоды, которые ты пожнешь, вырастают из посаженных тобой же семян.

Тетушка Женевьева усмехнулась.

– Если кто-то попытается бумерангом вернуть Магали угрозу, то я не сомневаюсь, что мы сумеем заставить его пожалеть об этом.

Женевьева верила в карму почти так же, как она верила в шальные пули: они могут быть опасны для окружающих, но от ее брони, безусловно, отскочут, как мячики.

Во взгляде Эши читался упрек.

– Enfin[8], Магали сама может заставить его пожалеть об этом, – быстро сняла с себя ответственность Женевьева. – Я просто… могу помочь.

Клер-Люси всплеснула пухлыми ручками. Во все время этого взволнованного разговора она вертела головой то туда, то сюда, выслушивая то одну сторону, то другую.

– Наверняка?

Квартирка Магали под самой крышей шестиэтажного дома была выдержана в умиротворяющем супрематическом стиле «белое на белом», и когда ее владелица причесывалась там на следующее утро, в окно вдруг ударилась ворона. Испуганно встряхнувшись на подоконнике, птица осуждающе глянула на Магали через стекло и улетела жаловаться горгулье на соседний остров. Как будто она и без вороны не знала, что сулит ей грядущий день. И тех горгулий она тоже лицезрела регулярно, переходя по парижских мостам в другие районы Парижа.

Чтобы уберечь ворон от любых столкновений с ее окнами, она задернула легкие, струящиеся плавными складками газовые шторы полупрозрачной белизны и пошла одеваться. Встречаемые в Париже рассветы все равно обычно казались ей не более чем блеклым желтовато-розовым румянцем на горизонте. И их рахитичная бледность вкупе с прочими малоприятными приметами городской жизни порождала в ней тоску о прежнем доме. Там, на юге Франции, утренний свет игриво поблескивал в капельках росы лавандовых полей, щедро наполняя сердце красотой и помогая выдержать любой самый трудный день. Но в Провансе жила ее мать, а воспоминания детства оставили заметный и глубокий шрам в душе Магали. Она нуждалась в собственном надежном доме, потому и поселилась на этом островке на Сене.

Она надела стильные прямые черные брючки, приятные на ощупь и обтягивающие бедра, они не скрывали изящных форм лодыжек. Легкая шелковая блузка цвета морской волны внесла важное мягкое дополнение к избранным ею черным доспехам. Руки привычно проскользнули в рукава гладкой кожаной черной курточки «Перфекто», которая облегала тело, подобно трикотажному свитеру. На ноги Магали натянула черные полусапожки в утонченном рокерском стиле на четырехдюймовых зауженных, но устойчивых каблуках, оснащенные еще и утолщенной платформой для придания большей высоты каблукам.

Сначала, заплетая волосы, она украсила их шиньоном, но потом передумала, взглянув на себя в зеркало. Отражение получалось излишне романтичным. Выход в город в романтическом облике подобен выходу на битву с дырой в доспехах непосредственно на уровне живота. Сняв шиньон, она придала прическе небрежно изысканный вид, не предполагавший серьезной озабоченности внешностью. Ей всегда нравился ироничный оттенок тщательно продуманной небрежности шаловливых локонов, позволявший тем не менее произвести впечатление безупречного стиля.

По пути к выходу она украдкой прихватила одну из миниатюрных шоколадных ведьмочек, чтобы расположить в свою пользу силы во враждебном мире.

С привычной уверенностью она спокойно вышагивала по булыжным мостовым острова Сен-Луи, переместившись разок-другой на узкие тротуары, чтобы уступить дорогу редкому автомобилю – возможно, какого-то состоятельного островитянина, едущего на работу, или приезжего владельца магазина, живущего в другом округе. Тьерри, островной торговец цветами, как раз начал выставлять букеты перед дверью своего магазинчика. Он помахал Магали розами, как могла бы барышня помахать шелковым платочком уходящему на войну солдату, и пообещал подарить ей по возвращении самый красивый букет.

Покинув остров, она дошла до середины моста, где знакомый скрипач приветствовал ее серенадой, – она бросила на удачу несколько монет в шляпу этого молодого музыканта. Родители Магали жили в маленьких, просто не сравнимых с Парижем местах, где она родилась и выросла. Даже после пяти лет жизни в столице, покидая ставший новым домом островок, она всегда отчасти чувствовала себя воительницей, выходящей на поле битвы, где ее оружие могло оказаться недостаточно боеспособным.

Она миновала взмывающие ввысь контрфорсы собора Нотр-Дам и пересекла большую площадь перед ним, стараясь держаться подальше от церковных горгулий. В такое утро они запросто могли сбросить ей на голову какую-нибудь пакость.

Продвижение Магали сопровождал слет голубей, но, приземляясь возле ее ног, они опасливо держали дистанцию, проявляя своеобразное уважение. По крайней мере сейчас ее походка и полусапожки действительно внушали уважение, и ни одна птица не осмеливалась сегодня надеяться на получение от нее хлебных крошек. На низкой каменной стене в зоне отдыха сидела «голубиная» особа, на ее раскинутых в стороны руках разместилось множество этих птиц, а туристы в кроссовках фотографировали ее и бросали в лежавшую перед ней шляпу непригодную во Франции иноземную валюту. Магали почтительно ей кивнула. Эта женщина спокойно сидела в месте средоточения огромной силы, позволяя птицам собираться на своих руках и равнодушно поглядывая на назойливые вспышки любых фотокамер. С такими личностями лучше вести себя вежливо.