Мур заманил ее в экипаж, пообещав отвезти в какой-нибудь приличный отель. Он сказал, что Бертрам велел ему позаботиться о том, чтобы она поселилась в безопасном месте. Поскольку до этого Бертрам горячо противился плану Оливии приехать в Лондон, подобная доброта удивила ее. Но она предположила, что это своеобразное извинение. Наверное, Бертрам чувствует себя виноватым из-за того, что пропустил похороны мамы.

Но его слуга не отвез ее в отель. Вместо этого экипаж свернул на дорогу, которая становилась все темнее, и вскоре они уже ехали в первозданной тьме болот. А когда Мур заговорил о неприятностях, Оливия сначала удивилась, а потом испугалась. «Я не причиню ему неприятностей, – сказала она. – Я же говорила Бертраму, что мне от него ничего не нужно. У меня теперь собственные планы».

Но Мур, похоже, не слышал ее.

«Ему неприятности не нужны, – повторил он. – Так что я возьму их на себя».

А потом он продемонстрировал Оливии, что подразумевал под этими словами.

Она до сих пор чувствовала, как его руки сжали ей горло. Воспоминания об этом были совсем живыми. Мозг человека вытворяет странные вещи, когда ему не хватает кислорода. Он видит цвета, огни, картинки лучших времен, когда человек чувствовал себя любимым.

Оливия боролась с Муром. Но он был много сильнее ее.

Когда начало светать, она пришла в себя в канаве, расположенной сбоку от дороги. Открыв глаза, Оливия поняла, что должна была умереть. Мур ни за что не выбросил бы ее из экипажа, если бы считал живой.

Когда она появилась в школе машинописи и попросила директрису зарегистрировать ее под другим именем – не Оливия Холлидей, а Оливия Мейдер, женщина лишь взглянула на синяки на ее шее и согласилась.

И вот Томас Мур нашел ее. Он ищет ее даже сейчас. А ей некуда пойти.

Оливия остановилась в том месте, где тропа выходила на улицу, и, приложив руку к груди, попыталась унять дыхание. Ей хватает воздуха. Много воздуха…

И это неправда, что ей некуда пойти. Мимо проехал один наемный экипаж, затем другой. Оливия боролась с собой. Этим вечером для нее открыт лишь один дом. Зато туда Бертрам даже не подумает заглянуть, ведь этот дом принадлежит человеку, которого он предал.

Может ли она это сделать? Неужели она махнула рукой на свою душу? У Элизабет она быстро выкрала письма, действуя под влиянием какой-то безумной прихоти. Но здесь все будет иначе. Оливия готовила это дело тщательно, как закоренелый преступник.

И вот теперь она вынуждена выбирать между собственной душой и безопасностью, душой и достоинством, душой и свободой, черт бы побрал эту душу! Да и Томаса Мура – тоже, потому что это он вынудил ее делать такой выбор. А оставшаяся часть проклятия пускай падет на Бертрама, ведь это он отправил к ней Мура.

Оливия остановила следующий кеб.

– Мейфэр, – сказала она вознице. – Грин-стрит.

Оливия оказалась в старом, пропахшем плесенью кебе. Колеса ровно стучали по мостовой, Сент-Джайлз остался позади, и паника постепенно улеглась, голова прояснилась.

Оливия займет место экономки. Найдет у Марвика информацию, касающуюся Бертрама. И использует ее.

Это последний раз, когда кто-либо из людей Бертрама заставляет ее бежать.

Две руки и горло – вот все, что нужно преступнику.

Аластер сидит на полу. Стена, как рука, давит ему на спину, пытаясь отшвырнуть его, но он не уйдет. Он останется здесь. В темноте он смотрит на свои руки, выпрямляет и сгибает их. Им так и хочется разбить что-нибудь.

Просто. Совершить убийство так просто, что мальчиков надо предупреждать об этом. Горло – тонкий инструмент; подъязычная кость, если ее сломать, полностью перекрывает воздух. На площадках для игр мальчиков учат, как следовать правилам, если они считают себя джентльменами: «Никогда не сжимайте горло!» Бедное мужество!

Но потом выясняется, что законы чести не имеют никакого отношения к играм да и к чести, собственно, тоже. Это всего лишь ложь, придуманная для того, чтобы разубедить мальчиков в их собственной силе, чтобы они не использовали эту силу для убийства друг друга.

Но почему? Почему бы не убивать? Есть смерти похуже убийства. Например, жена Аластера умерла в люксе отеля «Кларидж», с опиумной трубкой рядом. «Нет, – сказал он инспектору, – нет, этого не может быть. Вы ошибаетесь. Она знала свою норму. Знала, сколько вещества ей можно употребить».

«Так вам это было известно, ваша светлость? Вы знали, что ваша жена курит опиум?»

Неожиданная перемена в голосе инспектора удивила Аластера. До этой ночи никто с ним так не разговаривал. И вдруг этот лизоблюд, которому платило правительство Аластера, посмел бросить ему вызов.

«Да, – ледяным тоном ответил он. – Я это знал».

Как нелепо, что ему не пришло в голову солгать. Он был поражен, убит горем, сбит с толку – каких только цветистых выражений не употребит с готовностью глупец, чтобы описать его тогдашнее состояние. И все же, какая нелепость! И как наивно с его стороны было полагать, что Маргарет могла без опасений употреблять такие наркотики. Каким идиотизмом было поверить ей! («Я принимаю это от головной боли; это безопасно, это лучше, чем настойка опия».) Да у любого здравомыслящего и умного мужчины, узнавшего о таком пристрастии жены, дрогнуло бы сердце. Если она так долго держала в секрете от него свою привычку, то у нее могло быть сколько угодно других тайн.

Но неуверенность в себе редко посещала его. Потому что он все делал правильно, разве нет? Жил правильно, выполнял свои обязанности в особом, собственном стиле, боролся, как мог, со всем презренным наследием отца. Он удачно женился, и его брак был совсем не таким, как у его родителей. Маргарет была образцовой женой. А опиум – это просто случайность.

Но потом Маргарет неожиданно скончалась от наркотика, и Скотленд-Ярд не знал, что делать. Герцогиня, найденная мертвой в одном из лучших отелей Лондона? Она умерла в роскошном номере стоимостью пятьдесят фунтов стерлингов за ночь, когда вокруг все этажи были заняты американцами, планирующими экскурсию в Тауэр и зоопарк? Как пережить такую историю? Как побыстрее похоронить ее?

Никто в Скотленд-Ярде не знал о письмах, которые написала Маргарет, о любовниках, которых она содержала, или о ее бесконечных изменах, которые она совершала в темноте, прижимаясь своим телом к телам любовников и шепотом рассказывая им на ухо о планах мужа, о его схемах, с помощью которых он собирался одержать над ними верх в парламенте. Но в ту ночь Аластер еще ничего не знал обо всем этом. Он все еще рассказывал себе сказку об их счастливой жизни и верил ей, считая, что до сих пор все было в порядке. Но если бы Скотленд-Ярд узнал о таких подробностях, герцога могли бы заподозрить в убийстве Маргарет. С другой стороны, если бы он тогда знал правду, их подозрения могли бы быть небезосновательными.

Аластер согнул руки. Так просто. Стена снова толкнула его. Он сидел на корточках и сопротивлялся.

Смерть Маргарет де Грей, герцогини Марвик, объяснили естественными причинами. Ее тело вынесли из отеля под покровом темноты, когда любопытные американцы спали. «Грипп», – записали в официальном отчете. Друзья Аластера сочувствовали ему. «Как несправедливо! Пути Господни в самом деле неисповедимы».

Но в ее смерти не было ни тайны, ни несправедливости – ее причиной стал глупый грех Маргарет. Точно так же не будет несправедливым, если умрут ее любовники. В этом тоже не будет тайны. Это будет убийством. Убийством, если только Аластер выйдет из этого дома.

Но он не выходит из дома. Он не выходит даже из этой комнаты.

Аластер смотрит на свои ладони. Его глаза привыкли к полумраку, который он для себя создал, закрыв портьеры и никогда не открывая их. Он отчетливо видит линии на ладонях – предполагаемые вестники удачи, еще одну ложь – столько же лжи, сколько чести или идеалов. Аластер изгибает губы. Черт бы побрал эту ложь!

У него непристойный язык. В прогнившем, бесполезном мозге летают грязные мысли, как мухи над кучей дерьма. Когда-то он думал, что видит все возможности, что он сам изберет себе судьбу. Что они вместе с Маргарет станут всем тем, что нужно миру. Аластер считал, что способен все контролировать, и все, что он делает, делается безупречно. «Я сделал все правильно», – примерно так он думал.