Нет, это не могло быть четыре года назад. Должно быть, лет пять прошло. Четыре года назад Феллоуз вернулся в Лондон. И началось! Феллоуз, Нельсон, Баркли, Бертрам…

Аластер поднял голову. Он осатанел от этой мантры, от имен этих мужчин, с которыми она ему изменяла. Он столько раз прочитал ее письма, что мог бы повторить их наизусть, как монолог, как речь из какого-нибудь распутного пустого романа.

«…Мой муж – дурак, он понятия не имеет о том, кто я, чем я занимаюсь…»

«…Говорю тебе, он верит, что законопроект будет одобрен. Но вчера вечером он беспокоился, что Докинз может заколебаться, если только кто-нибудь подтолкнет его к этому. Так что найди Докинза и пообещай ему несколько монет, и тогда законопроект ждет неминуемая смерть…»

«…Прошлой ночью я лежала рядом с мужем и грезила о тебе… Я представляла, что его руки – это твои руки, но потом я открыла глаза, и мне стало просто невыносимо…»

Аластер посмотрел на осколки стекла, валявшиеся вдоль плинтуса. Откуда они тут? После минутного раздумья он вспомнил: это – осколки бутылки, которую он бросил… Когда?

Он бросил ее в девочку, которая сказала: «Я – не девочка». Когда это было? Насколько он помнил, ее голос был удивительно чистым, и он сумел проникнуть в его сознание сквозь темные сточные воды прогнившего мозга. Аластер вспомнил живой блеск рыжих волос, ее необычайно высокий рост, однако воспоминание о ее лице стерлось в его памяти – перед внутренним взором был лишь пустой, бледный, не имеющий никаких черт овал. Зато он запомнил отражение собственного лица в стеклах ее очков. Отражение зверя.

Вспоминая об этом сейчас, он спросил себя, почему она не увернулась? Как она осмелилась так открыто смотреть на него?

Аластер провел большими пальцами по поцарапанным костяшкам остальных пальцев. Он совсем опустился. Нападения на женщин – вот чем он сейчас, похоже, занимается.

Но даже это не заставило ее сдаться. Она снова бросила ему вызов. Должно быть, она безумна. Хотя, конечно, не так безумна, как он.

Аластер вспомнил, как прикасался к ней, желая преподать ей урок повиновения. Но теперь все, что он мог припомнить, – это испытанное им ощущение, когда он прикоснулся к ее губе. Такая мягкая… В один миг по его коже пробежало какое-то восторженное ощущение, и оно не причинило боли.

Но как все предсказуемо. Его отец нападал на слуг. На огромное количество горничных. Еще четыре-пять лет назад Аластер знал, что никогда не будет таким, как отец – хитрым, свирепым, развратным быком. Это было известно ему даже год назад.

Знал. Ха! Глупец всегда много знает, но лишь немногое из его знаний оказывается правдой.

Но когда эта девочка приходила сюда? Вчера? Два дня назад? Двадцать?

Теперь время проходит мимо него. Он попал в ловушку этого мгновения, которое никогда не кончается. Но он и сам не смеет выбраться из него, потому что если он это сделает, все переменится. Мир забудет о том, каким видел его когда-то. Вместо этого он увидит его новое лицо: яростное, искаженное, убийственное.

Осколки на полу, попавшиеся на глаза, – это его амбиции, его идеалы, его глупая самонадеянность: «Я никогда не буду таким, как мой отец, когда повзрослею. Я не повторю его ошибок».

Тишина в саду стала еще более оглушительной.

Оливия начала поиски с библиотеки, но оказалось, что самые многообещающие ящики забиты географическими картами – их нашлось так много, и некоторые из них оказались настолько древними, что можно было подумать, будто какой-то из герцогов страдал навязчивой идеей собирания карт.

Затем она перешла в кабинет – утром она велела горничным в первую очередь навести порядок там. Едва Оливия зажгла свет, она увидела доказательство их плохой работы в полосках пыли по краям ковра.

Оливия заскрежетала зубами. Это ее не касается. Она же не настоящая экономка.

Она задвинула засов у себя за спиной. Обычно кабинеты обставляли весьма скромно, чтобы удобнее был принимать торговцев. Но эта комната с толстым турецким ковром на полу и дубовыми панелями говорила о ее высоком назначении: тут вели дела явно великие люди. Подумать только, Марвика когда-то считали ведущим государственным деятелем! Современный Кейтон, неподкупный, кумир бедняков. Ха!

Но все же среди этого молчаливого великолепия Оливию взволновали пустой письменный стол и незаполненный регистрационный журнал. Почему-то они казались доказательствами трагедии, чего-то ужасного.

Пожав плечами, Оливия заставила себя отогнать эту мысль.

Да, что-то пошло не так: Марвик женился на порочной женщине. И что из этого? Возможно, он дал своей жене какой-то повод презирать себя. Возможно – к примеру – он кидался в нее вещами.

Оливия потянула на себя верхний ящик стола. Увидев, что он заперт, она вытащила из пучка волос шпильку. Опустить язычок замка оказалось совсем несложно. Этот талант был знаком внимания со стороны школы машинописи, где она сидела слева от будущей виконтессы и справа от бывшей воровки-карманницы, Лайлы, твердо уверенной в том, что ни одну девушку не должен останавливать замок. Секретари – интересный народ.

В ящике оказалось несколько гроссбухов. Сняв очки, из-за которых надписи порой расплывались перед глазами, Оливия обнаружила в гроссбухах записи о доходах с поместий герцога. К августу 1884 года заметки стали неразборчивыми, в сентябре того же года они прекратились.

Вспомнив, в чем дело, Оливия отшатнулась от стола. В августе у Марвика умерла жена. А вскоре после этого он узнал, как она предавала его.

Оливия пододвинула к себе книгу. Как и фотографии мест преступлений, которые печатают в газетах, почерк герцога обладал каким-то патологическим притяжением. Вот здесь его рука дрожит от горя. А вот тут его горе потемнело, искривилось и превратилось во что-то столь ужасное, из-за чего его перо вскоре замолчало навсегда.

Боже! Так, выходит, он – человек! И что из этого? Он – чудовищный человек, она не станет его жалеть.

Оливия перешла к следующему ящику, в котором лежал целый набор сдвоенных папок. В них она обнаружила наброски речей, протоколы заседаний парламента, заметки о дебатах в палате общин и палате лордов.

Просматривая их в поисках имени Бертрама, Оливия почувствовала, что ее любопытство невольно усиливается. Именно так ведутся политические дела? Документы, лежавшие перед нею, были историей сорванных переговоров, проницательности, которую погубила коррупция, несговорчивости предполагаемых союзников. Эти бумаги рассказывали не о кукловоде, а о человеке, который боролся за компромиссы, прибегал к изящной и бесстрастной риторике (Оливия просматривала черновик одной из наиболее известных речей Марвика, в которой тот говорил о важности начального образования), помогавшей ему убедить остальных в справедливости своих доводов.

Эти записи принадлежали идеалисту.

Она отбросила их от себя, словно они горели.

В последнем ящике Оливия нашла тонкую пачку личной переписки – это было уже кое-что. Сердце подскочило в груди, когда она увидела подпись Бертрама, но уже через мгновение Оливия с отвращением бросила письмо – это была всего лишь благодарность за обед. Следующее послание оказалось небрежно написанным черновиком, касающимся…

Оливия тихо вскрикнула. Любовное письмо!

Внезапно любопытство Оливии взбунтовалось. Она бросила письмо. К Бертраму это никакого отношения не имеет. Она не низкая женщина, которая для развлечения сует нос в чужие дела.

Или все же она именно такая? Иногда, в последнее время, Оливии казалось, что она постепенно теряет себя, свои убеждения, которые она так лелеяла: «я невинна; я ошибаюсь; я не заслуживаю ничего такого». Но вместо этого она узнавала о себе много нового – ужасного. Взглянуть только на то, что она причинила Элизабет!