— Было бы хорошо, если бы она была уплачена одновременно с вознаграждением за провинции Кору и Аллахабад. Непосредственно за тем английское войско могло бы примкнуть к вашей армии.

— Пусть будет так, как говорит ваша милость. Принимаю и это условие.

— Значит, дело кончено, — сказал Гастингс, на этот раз протягивая Суджи Дауле руку, которую набоб с выражением искреннейших уверений в неизменной дружбе крепко прижал к своей груди.

Гастингс снова в нескольких строках набросал на листе пергамента условие соглашения, решавшего участь цветущей, богатой долины и отдававшего английское войско в распоряжение жадного до добычи деспота. Суджи Даула подписал документ, а Гастингс запер его в стол.

— Таким образом, — сказал Гастингс, причем по холодному, строгому лицу его скользнула довольная улыбка, — мы благополучно покончили с деловыми вопросами и вновь укрепили нашу дружбу. Теперь прошу ваше высочество не отказать пообедать в моей семье и доставить моей подруге и будущей жене удовольствие принять высокого гостя.

Суджи Даула поспешно поднялся. На его лице также сияло радостное удовлетворение. Хотя ему пришлось уплатить высокую цену, он остался доволен сделкой, увеличивавшей его владение почти вдвое.

Гастингс отворил дверь в приемную и под предводительством сэра Вильяма, в окружении многочисленной свиты, повел гостя в большую парадную гостиную, где баронесса Имгоф в обществе мистера Барвеля и членов высшего совета вышла набобу навстречу. Затем все отправились в большой обеденный зал. Стол был по желанию Гастингса сервирован по-европейски, между тем европейскую парадность окружала азиатская роскошь, а набобу лично прислуживали лакеи-туземцы. Баронесса Имгоф расточала остроумие и любезность перед князем, знавшим женщин при своем дворе только в гареме и даже привезшим некоторых из них в Калькутту в закрытой карете; он беседовал с подругой губернатора, державшей себя с достоинством и грацией королевы, в совершенно рыцарском духе. Во время обеда индийские прислужницы играли на различных инструментах, а танцовщицы исполняли грациознейшие пантомимы с танцами.

После обеда Суджи Даула обнял Гастингса, который проводил его до порога своего жилища, назвал его братом и поклялся Аллахом, что готов пролить каждую каплю своей крови за благородный английский народ и его великого падишаха в Лондоне.

Вскоре весь дворец погрузился в безмолвие и мрак. В рабочем кабинете Гастингса был сервирован простой чайный стол. Он сам сидел за письменным столом и набрасывал на бумаге короткий счет, заключавшийся в следующем.

Убавлено податей

Великому Моголу в Дели

на 300 000 фунтов стерлингов

Уменьшена пенсия

набобу Бенгалии —

160 000 фунтов стерлингов

Уничтожено жалование

визиря Риза-хана —

100 000 фунтов стерлингов

За провинции

Кора и Аллахабад —

500 000 фунтов стерлингов

За наем армии

для войны против рахиллов —

400 000 фунтов стерлингов

Итого: 1 460 000 фунтов стерлингов.

Когда Гастингс подвел итог, появилась баронесса Имгоф в домашнем платье и, обняв его за шею, прикоснулась губами ко лбу. Гастингс поднял голову. В его глазах сияла гордая радость.

— Взгляни сюда, Марианна, — сказал он, — все это дело одного дня. Эту гору золота накопил я. Директора компании могут быть довольны, получив свою долю прибыли, а акционеры и того более. Моим врагам трудно будет спорить против подобного рода аргументов. Золото — это сила, могущество, управляющее миром и людьми, и оно теперь в моих руках!

Марианна вздохнула.

— А счастье, — спросила она, — счастье сердца, разве оно также зависит только от золота?

— Разве мы не счастливы? Могли ли мы стать счастливыми, если бы я не сумел сдержать клятвы, данной мною в безвыходной нужде и бедности, и не решил во что бы то ни стало подчинить золото своей воле?

Он взял ее под руку и повел к чайному столу.

Пока во дворце губернатора набоб Аудэ и Уоррен Гастингс открыто выставляли на свет свою дружбу, Раху, видом которого снова сменился образ капитана Гарри Синдгэма, быстро пробежал улицу, ведущую в Хугли. Он дошел до большого здания храма, во внутренних дворах и галереях которого еще не был виден свет, мелькавший из-за деревьев погруженного во мрак сада. Из предосторожности он держался в стороне от главного входа, через который вошел Нункомар со своей свитой и перед которым даже в столь поздний час находилось множество нищих, теснивших друг друга и наполнявших воздух монотонными возгласами.

Он скользил мимо кустарников большого парка, как призрачная тень, и никто не мог бы рассмотреть очертаний его фигуры между ветвями и плющом. Даже шаги его были тихи и беззвучны, а легкий шелест листьев под ногами можно было бы приписать скорее ночной птице, нежели шагам человека.

Но предосторожность его была излишня, так как никто не встретился с ним на узкой тропинке. Незамеченным дошел он до выхода из северной части храма, откуда шла тропинка до улицы, ведущей вдоль берега Ганга, вверх, к Хугли. Близ калитки в храмовый парк Раху прилег под пальмой и лежал там неподвижно. Он ждал около часа. Вдруг со стороны сада раздалось тихое шуршание, похожее на робкие шаги, затем ворота слегка скрипнули, замок затрещал, и темная фигура тихо скользнула мимо него.

Привыкшие к темноте глаза при свете звезд легко смогли узнать одного из тех факиров, которые надоедают всем назойливым попрошайничеством.

Он шел твердыми, уверенными шагами, очевидно, стараясь как можно быстрее добраться до большой дороги, где мог бы скрыться за высокими и густыми кустарниками. Но Раху, помчавшийся за ним с быстротой тени, догнал и повалил на землю. Одной рукой он сжал горло упавшего, а другой прижал к его груди острый кинжал.

— Ты не должен издать ни звука, — сказал ему шепотом Раху, — и ответишь мне тихо на вопросы. При первом твоем движении, даже пальцем, кинжал пригвоздит тебя к земле.

— Я в твоей власти и поневоле повинуюсь, — отвечал лежавший на земле. — Но ты не прав, поднимая оружие на бедного факира, который тебе ничего не сделал, у которого ты не найдешь никакой добычи и за смерть которого отомстит тебе само небо.

— Ты вовсе не факир, и небу нет до тебя никакого дела, а добычу я все-таки найду у тебя, так как ты Сантосхас, служитель в храме, и несешь послание в Дели.

По телу лежащего на земле пробежала дрожь, он как будто хотел освободиться, но железная рука на горле стиснула его еще сильнее, и кончик кинжала чуть-чуть царапнул кожу в том месте, где билось сердце.

— Признайся, что ты Сантосхас, служитель в храме.

— Да, это я! — ответил лежавший неподвижно человек.

— У тебя есть послание от первосвященника Дамбхаса в Дели для передачи визирю Великого Могола.

— Да.

— Письмо?

— Нет, нет! Устное поручение.

— Ты лжешь! — воскликнул Раху. — У тебя есть письмо!

— Нет, нет! Мне дали устное поручение, и я сообщу его тебе, раз я в твоей власти.

— Значит, мне придется убить тебя, — сказал Раху спокойно, — потому что твое сообщение было бы второй ложью. Если бы при тебе было письмо, то я мог бы еще оставить тебе жизнь.

На этот раз кинжал так глубоко вонзился в грудь служителя, что из-под него показалась капля крови.

— У меня есть письмо! — воскликнул он, и все его тело скорчилось от боли и страха.

— Где оно?

— В моих волосах.

Раху на мгновение выпустил горло Сантосхаса и обшарил его голову. Он тотчас нащупал сверток, привязанный к сбившимся в войлок космам. С быстротой молнии он отрезал прядь волос кинжалом и спрятал ее в складках одежды. Сантосхас еще не успел и двинуться, как Раху уже снова сдавил ему горло и наставил на грудь кинжал.

— Это все? — спросил Раху.