Но Гурдас не ответил на объятия отца, а во время наставлений магараджи на губах его все время играла горькая насмешливая улыбка. На этом заседание было окончено. Визирь и Шитаб-Рой снова были отведены полковником Чампионом в свои помещения, причем Гастингс и члены совета почтительно им поклонились.

Нункомар же снова сел в свой паланкин и возвратился во дворец. Среди членов суда начались робкие возражения относительно объявленных Гастингсом нововведений. Но он сразу прекратил их, объявив, что один отвечает за все сделанные распоряжения.

— Я прекрасно знаю двор в Дели, — сказал он. — Там никогда не посмеют сопротивляться, они отлично понимают, что все ветхое здание царского великолепия может рухнуть при первом же толчке.

— Но обе провинции, Кора и Аллахабад, которые так далеко от нас? Немало они причинят нам хлопот, даже если Великий Могол согласится вернуть их добровольно, — заметил мистер Барвель.

— Совершенно верно, — согласился Гастингс, холодно улыбаясь. — Но мы обойдемся и без этих хлопот. Мы просто продадим эти провинции.

— Продадим?.. Но кому же? — спросил пораженный Барвель.

— Приглашаю всех вас, господа присутствующие, выехать завтра со мною за город для торжественной встречи короля Суджи Даулы, который едет сюда. Я желаю видеть его окруженным всеми княжескими почестями как августейшего гостя компании.

— Суджа Даула? — воскликнул Барвель. — Король Аудэ… Он!

По его лицу как молния скользнула догадка. Маленькие глаза сверкнули так радостно, будто он записывал получившийся в приходной книге компании громадный остаток.

— Клянусь Богом, — воскликнул он, крепко пожимая руку Гастингса, — это великая идея! Я… я просто удивляюсь вашей милости!

Гастингс приветливо кивнул ему головой и вышел из зала заседаний.

За обедом губернатор представил баронессе Имгоф и сэру Вильяму Бервику своего адъютанта — капитана Гарри Синдгэма.

Нункомар решил даже дома делать вид, что безмерно рад всему случившемуся. Он приказал слугам раздавать щедрые милостыни и послал в храм жертвоприношения, чтобы выразить благодарность богам.

Все дворы его дворца были украшены цветами и флагами, а сам он явился на торжественный обед, которым хотел чествовать сына перед отъездом в Муршидабад, в роскошном платье, блистая драгоценными камнями.

Прислужницы играли лучшие мелодии и пели самые веселые песни. Все кушанья и напитки, убранные со стола почти нетронутыми, были отправлены нищим. Гурдас по обыкновению сидел за столом мрачный. На замечания отца отвечал коротко и холодно и тщательно избегал смотреть на него.

Дамаянти сидела за обедом задумчивая и рассеянная. Влажные глаза ее были устремлены в пространство, а губы иногда бессознательно улыбались, будто она вновь переживала какое-то счастливое мгновение. Говорил один Нункомар, говорил весело и оживленно, и, только хорошо зная его, можно было бы утверждать, что он находится в сильном лихорадочном возбуждении.

После обеда магараджа, приказав слугам оставаться в столовой, повел супругу в гостиную, выходившую на террасу, которая утопала в зеленоватом полумраке теней гигантских деревьев и была наполнена чудным ароматом только что распустившихся гарциний. Дамаянти робко и неуверенно опустилась на мягкую кушетку, Нункомар остановился перед ней и почти торжественно сказал:

— Я сделал тебя женой своей не столько потому, что прельстился замечательной красотой, сколько потому, что заметил в тебе недюжинный ум, честолюбие и способность быть не только украшением моего дома, но и моей верной союзницей, а главное — орудием для исполнения моих намерений и планов.

Дамаянти посмотрела на мужа с изумлением. Она как будто даже не понимала, к чему ведет такое торжественное вступление.

— Наступило время, — продолжал Нункомар, — когда ты можешь оправдать те надежды, которые я возлагал на тебя. Ты должна оказать мне услугу.

— Говори, господин мой! Ты знаешь, я всегда готова тебе повиноваться.

— Губернатор — враг мой…

— Твой враг? — спросила Дамаянти с удивлением и испугом. — Но ведь он был к нам так внимателен… прислал мне подарки… Он даже разрешил, чтобы…

Она замялась и, слегка покраснев, опустила голову.

— Он смертельно оскорбил меня, уничтожил все мои планы и еще много раз будет унижать меня, если мне не удастся восторжествовать над ним.

— Как это ужасно! — воскликнула Дамаянти. — Как опасна вражда с таким могущественным, таким сильным человеком, а ведь все могло бы быть прекрасно, мы были бы так счастливы и…

Она снова замялась и замолчала.

— Так вот в чем дело, — продолжал Нункомар, не обратив внимания на ее смущение, — мне предстоит выдержать тяжелую борьбу, и, чтобы выйти из нее победителем, мне необходимо знать все планы, все помыслы, все намерения врага моего. Понятно, у меня есть шпионы в числе слуг губернатора, но для них Уоррен Гастингс недосягаем. Их взгляды недостаточно остры, чтобы проникнуть в его тайны. Ты должна держать в руках своих ключ к мыслям губернатора.

Дамаянти смотрела на него, широко открыв глаза.

— Я? — спросила она. — Но каким же это образом?

— Приятельница губернатора и его будущая жена отнеслась к тебе приветливо. Она ясно выразила тебе расположение, и от тебя зависит поддерживать ее дружбу и вызвать на откровенность.

Дамаянти покачала головой.

— Не знаю, право, — сказал она, — посвящает ли губернатор свою жену в дела правления.

— Во всяком случае это возможно, и я почти уверен, чем скрытнее, надменнее и строже он выказывает себя перед светом, тем откровеннее будет говорить с женой, которую любит.

— А если бы и так, — возразила Дамаянти, — не думаю, что английская бегум станет выдавать тайны своего будущего супруга, предавать его.

— Для этого не требуется никакой измены. Она не станет стесняться тебя как женщина, а твое дело слушать и запоминать. Но это еще не все. Есть еще другой способ, и он гораздо вернее.

— А какой же именно?

— Молодой англичанин сэр Вильям Бервик пользуется полным доверием губернатора, — сказал Нункомар, — и он влюблен в тебя.

— Влюблен в меня? Неправда! Этого не может, не должно быть!

— Европейцы на этот счет придерживаются другого взгляда. Они вовсе не стесняются любить жену другого. Впрочем, молодой человек вовсе не опасен. Любовь его не что иное, как поклонение богине, богине, для него недосягаемой.

Дамаянти со вздохом опустила голову.

— И вот именно поэтому-то он и может служить орудием в руках твоих, если ты сумеешь обойтись с ним как нужно. Если Уоррен Гастингс и не доверяет ему своих тайн, то сэр Вильям тем не менее все-таки знает, должен знать направление мыслей губернатора и, конечно, расскажет тебе все, о чем ты станешь его расспрашивать, пока он будет находиться под обаянием твоих глаз. А если ты подашь ему хоть смутную надежду, он будет готов пожертвовать всем на свете.

— Подать ему надежду? — спросила Дамаянти, задрожав. — Да разве я могу, разве я посмею сделать это и разве это не будет опасной игрой?

Глаза Нункомара сверкнули грозно и надменно. На губах появилась холодная, жестокая улыбка.

— Если бы я считал эту игру опасной, — сказал он, — то не давал бы тебе подобного поручения и англичанин никогда бы не переступил порог моего дома, но опасности не предвидится, потому что ты знаешь меня и строгие законы страны нашей. Ты знаешь и будешь помнить, что я никогда не прощу оскорбления своей чести и что сам губернатор не посмел бы защитить тебя от кары. Но вернейшим ручательством служишь ты сама, так как ты любить не можешь…

— Я?.. Я не могу любить? Разве я не люблю тебя, моего супруга и господина? Разве я не доказала тебе любви своей?

— Да, доказала, — возразил Нункомар, — и именно поэтому я знаю, что твое сердце недоступно для той детски-наивной любви, какую питает к тебе мечтательный англичанин. Разве не точно так же любил тебя молодой человек в храме в Хугли, и разве ты не отказалась от этой любви, отказалась добровольно, чтобы следовать за мною, так как знала, что я могу тебя возвысить и окружить почестями и роскошью? Раз ты могла в первую пору любви отказаться от того юноши ради моего богатства, то, конечно, из-за вздыхающего, томного англичанина не станешь портить своего положения супруги магараджи.