Вот почему г-н Жозеф не тратился на рысаков, на грумов, на пелерины и меха; но он ничего не жалел ради поводов для надежды. Их он и скупал во всех лавчонках; он покупал их и у нас. Именно для того, чтобы дать Жюли повод надеяться, он поверг г-на де К. и тем же ударом заставил покорно склониться все наши головы. Именно с этой целью он держал в узде все почтенные семейства нашего кантона и заставлял их раз в неделю под щелканье бича носиться по кругу в его гостиных или же степенным шагом кружить возле кресла его жены, вокруг его сына; с этой же целью он скупал целые территории.
Все династии, на которые я до тех пор работал, в конце концов находили себе предел в какой-нибудь точке пространства или времени. Их распространение останавливала в один прекрасный день живая изгородь из ивняка или же слова «resquiescat in расе».[17] Вселенная г-на Жозефа не ограничивалась горизонтом, каким бы он ни был, поскольку он ни во что не ставил пошлое содержание вещей, а довольствовался исключительно тем видом, какой они имеют. Издали холмы сияют лазурью. Лишь когда приблизишься к ним вплотную, они превращаются в груды раскаленной земли и в пустынные нивы. Г-н Жозеф не приближался к своим владениям вплотную и держал в удалении от них Жюли и Леонса. Несмотря на все свои копии кадастров, он наслаждался своей собственностью так, как если бы взирал на все с Сириуса.
И несмотря на нотариальные акты, на объединенные им земли, по которым плуг и борона лучшего земледельца прокладывали путь по тверди далеко, насколько хватает глаз, создаваемое им царствие было совсем не от мира сего. Оно было из чистой и незамутненной лазури, заключившей Жюли и Леонса и готовой вскоре заключить потомков этого измученного преследованиями рода в круг пространства, обустроенного во имя земной надежды.
Если хорошенько пораскинуть мозгами, это был величайший акт презрения, который он мог совершить по отношению к судьбе. Ведь всем хорошо известно, что человек, который любит, позволяет себе подобную роскошь в присутствии объекта любви и ради него, особенно при тех обстоятельствах, в каких находились г-н Жозеф, Жюли и Леонс. Сознание своей полной зависимости не только от рыболовного крючка, но даже от обыкновенной черешни, как это доказали события, не давало его сердцу ни минуты покоя. Невозможно любить без постоянного напряжения (или без оглядки), когда знаешь, что самая малюсенькая из мошек в любое время может погубить существо, в котором заключена вся радость твоей жизни. Г-н Жозеф, безусловно, был вынужден подпадать под власть самой отвратительной ревности. «Счастливы те, — должен был он себе говорить, — кто ревнует только к другим мужчинам». Я часто наблюдал, как он со странным выражением смотрит на Жюли. Он, должно быть, думал: «Я не могу ей доверять. Разве не была она уже предельно благосклонна к тому, что может в любую минуту отнять ее у меня?»
Она не устояла перед искушениями дьявола. У него сколько угодно тому доказательств. Он мог перебирать их в памяти хоть целый день; нельзя было обманываться на этот счет, даже принуждая себя к доверчивости. Это была абсолютная уверенность. По первому знаку, даже не от самой смерти, а при малейшем знаке ее приближения, она кинулась бы, очертя голову, ей навстречу с кокетливостью Костов; обесчестила бы и себя, и его с большой охотой, без всякой сдержанности и стыда, заставила бы говорить о себе, еще больше опозорила бы себя, без утайки выставила бы всем на обозрение свое предательство, обманула бы его у всех на глазах.
Наверняка г-н Жозеф обладал большим самолюбием. Я не верю, что существуют святые. Он слишком умно использовал свое положение в обществе, чтобы не быть высокого мнения о себе. Наконец, когда его самолюбие достаточно настрадалось, когда он старательно растравил свою рану в месте, которое не заживает, той мыслью, что его оставят в дураках, он начал страдать от любви, простой и незамутненной. Потерять ее и остаться в одиночестве! Найти ей замену, но в чем? (Даже речи не могло быть о том, чтобы спросить себя, кем он мог ее заменить; уж он насмотрелся на малышек вроде Софи и Элеоноры!) Не было другого выхода, кроме как перестать любить. Что он, я полагаю, и сделал. Но люди масштаба г-на Жозефа не переходят к следующему блюду, как все заурядные мужчины. Если такие люди и бросают кого-нибудь, то только повинуясь инстинкту самосохранения. Невозможно проведать о том, что они больше не любят. Им и самим это неведомо, но отныне они делают все, что нужно, чтобы выжить; жизнь их держит цепко; это должно быть очень неприятно.
Эти поля, этот двор, это королевство, что я говорю — эта империя, воздвигнутая вокруг Жюли, была материальной защитой ее счастья, которое он обеспечивал, таким образом, швейцарской гвардией и придворными; он сложил с себя полномочия духовного защитника от согласия ее на роковой удел, каковым он предполагал стать. Против этой ее потребности он оказался совершенно бессилен, она была у нее в крови, как у других в крови есть потребность быть шкурой.
Хотя для всех нас он всегда оставался выдающейся и блистательной личностью, ему от этого проку было мало! Единственное существо, перед которым он хотел бы блистать, не смотрело в его сторону. Вы до крайности удивили бы Жюли, если бы заявили ей, что она не любила своего мужа и не была ему верна: это она-то, которая жила только для него, старалась во всем ему угодить и обожала его с того самого вечера, когда он похитил ее из городского казино, вырвал из наших лап. Но г-на Жозефа не перехитришь. У его жены было прошлое, о котором он не мог забыть, о котором думал беспрестанно. Какая-нибудь мошка, или черешня, или рыболовный крючок вольны были в любую минуту отобрать ее у него. Она не из тех, кто кричит, отбивается, зовет на помощь и гибнет только на исходе последних сил. Ее любовь была направлена в эту сторону: она себя предлагала. Разве не она давала всевозможные авансы? Рок есть не что иное, как разумное начало в сущем, которое потворствует тайным желаниям того, кто, как кажется, становится его жертвой, но на самом деле призывает, увлекает и соблазняет его.
Забегая вперед, чтобы лучше показать, к чему привело лукавство этого редкостного образца, могу сказать: г-н Жозеф — и это было естественно, учитывая его возраст, — умер раньше Жюли смертью, в которой не было ничего, достойного порицания. Я вспоминаю несколько дней, предшествовавших его окончательному успокоению. Я находился возле его постели, был если не подавлен, то по крайней мере сильно расстроен и никогда не забуду один короткий разговор. Г-н Жозеф, с уже заострившимися чертами лица, выглядел очень спокойным и умиротворенным. Жюли не отпускала его руки и говорила ему о вечной жизни. «Уверен, что ее нет!» — сказал он. «Почему?» — спросила она тихим голосом. «Увидишь», — ответил он со снисходительной улыбкой.
Из-за чего-то, похожего на «благодать состояния», мне не верится, что г-н Жозеф когда-нибудь задумывался о том, что Леонс тоже несет в себе рок Костов. Он брал молодого человека с собой (с нами) при объезде полей изо дня в день и на весь день.
Мальчик был, надо сказать, очень хорош собой. Скрытный и мрачноватый, с лицом, которое дышало одновременно добротой и пылкостью, он был неотразим (если судить по той привлекательности, какой он обладал даже для меня). Глаза у него были в буквальном смысле слова как у газели, они загорались при малейшем проблеске чувства. Сильный, как турок, он явно всегда был готов предаться самой дерзкой отваге, но при этом всегда был любезен, почтителен, прекрасно воспитан.
Он превосходно ездил верхом. Службу прошел в спаги (в недавно созданных частях, которые имели в то время особенно парадный вид). Я знаком по меньшей мере с тремя местными молодыми дамами, которые предприняли путешествие в Тараскон, чтобы только полюбоваться на Леонса в красной форме.
Леонс познакомился с одной барышней, Луизой В. Она происходила из очень достойной семьи: промышленники и богачи В. воспитали свою единственную дочь, не избаловав ее и очень хорошо. Она была образованна и умна, к тому же очаровательна и, по всему видать, влюбилась в первый раз. Словом, по возвращении наш «рыцарь печального образа» прожужжал нам о ней все уши. Он и в разлуке хранил ей непоколебимую верность и употребил всю свою прямоту, презрение и возвышенные порывы на то, чтобы без обиняков высказать нашим глупышкам свое мнение об их поведении, чем весьма их раздосадовал и причинил им подлинные страдания. Он вкладывал свой мрачный пыл в ежедневную, иногда по два раза на дню, переписку, которую вел с Луизой, и буквально только и жил, что теми письмами, которые каждый день от нее получал.
