Как-то во время деревенских каникул в Лорсе прорезался одержимый мебельщик. Родич Аюб строил дом. Сам тесал, пилил, строгал, вязал плетень. Лорс ездил с ним в лес за прутьями и кольями для плетня, а потом помогал ставить плетень. Аюб остро затесывал колья и вбивал их на расстоянии друг от друга. А потом ряд за рядом плотно перевивал гибкими прутьями, у которых еще была прохладная, живая кора.

Но это занятие Лорсу быстро надоело, потому что здесь ему доверялось только одно: ходить за Аюбом и подливать из медного кувшина — кумгана воду, чтобы кол легче входил в землю.

Тогда Аюб кинул Лорсу ворох дощечек-обрезков. «Делай скамейки». В каждом вейнахском доме излюбленная мебель — низенькие скамеечки: две дощечки стоймя, а к ним прибита сверху дощечка подлиннее. Нет удобнее мебели к низенькому круглому обеденному столу — шу. Такие столы у вейнахов водились в деревнях испокон веков. Особенно же хороша скамеечка, если хочешь посидеть перед очагом и печь кукурузу. С табуретки смотришь на огонь и на подрумянивающийся початок свысока, а со скамейки — на равных.

Лорс заполонил скамеечками дом Аюба так, что никто не мог пройти не споткнувшись. Потом начал дарить свои изделия соседям Аюба.

Однако только у себя в городе Лорс в полной мере ощущал прелесть созидания. Потому что там созидание было неразрывно связано с другим не менее захватывающим процессом — разрушением. В деревне ему все как-то нечего было разрушить. Потому что там не было игрушек, там берегли для хозяйства любую вещь. А в городе полно игрушек. Во дворе — склад, откуда можно утянуть ящики, разломать их и сделать из дощечек мечи и автоматы, а из фанеры — рыцарские щиты и теннисные ракетки.

Теперь он был в деревне не гостем, не мальчиком, а директором. И ему здесь есть что ломать. Трах! От удара обухом топора разлетелась лесенка, которая вела из зала на сцену. Трах! В щепы другая лесенка, ведущая на сцену из репетиционной. Вместо этих хилых, кривых перекладинок вроде тех, по которым горцы лазают в плетеную сапетку — амбар за кукурузой, тут встанут массивные, удобные ступени — тумбы из дюймовых досок. Лорс сделает их так же шутя, как сколачивал скамеечки.

Лорс крушит штукатурку. Плитками-льдинами откалывает ее кирка. Лом вспарывает мертвую сцепку кирпичной кладки — и вот уже хлынуло синее небо в погребную сырую темень директорского кабинета.

— Что, рама и косяки уже готовы? — удивляется зашедший за своей балалайкой Яша Покутный.

— Не готовы, но я их проектирую в смету! — гордо говорит Лорс. — Когда плотники сделают, вставим.

— А проем тем временем будет открыт? Да через него хоть пианино выноси!

Лорс обескуражен, но Яша отыскивает на чердаке и косяки, и раму, засучивает рукава:

— Вставляем сейчас же.

Неисчислимые возможности для разрушения и созидания таятся за словом «двери». Если взломать вон ту боковую стену сцены и вставить дверь, то Дом культуры неожиданно получит еще одну репетиционную комнату. Большую, как директорский кабинет. Не придется больше так тесниться кружковцам. А если заложить вон тот дверной проем, то получится еще одно боковое фойе, оно будет непроходным. Там можно будет расположить буфет, или занятия новых кружков проводить, или малый лекционный зал устроить…

— Всего это здание имеет семнадцать дверей, — ходит по пятам тихий Яша Покутный. — Вот эту пробили, когда директором был Витюня Таратута… Вот эту прорубал еще Мустафа Имранов, эту — Мотя Беркович… Здесь стену сам высаживал ломом Шота Окропиридзе. Здоровый был грузин, вроде тебя. А вот здесь и здесь были очень нужные двери. Но их… того… ликвидировал директор Угрюмов. Замуровал наглухо.

Вехи клубных эпох перечисляет перед слишком горячим Лорсом мечтательный и вместе с тем осмотрительно-мудрый Яша Покутный. Лорс остывает, перед его внутренним взором словно проходят вереницей тени бывших преобразователей, тоже горевших огнем перестроек (в рамках дверных проемов).

— Я — мужик, в вопросах культуры я тебе не советчик, — охает хитрый Яша. — А вот если бы ты собрал на часок ребят, бывалых кружковцев… Да прораба из райкомхоза, да бухгалтера… Были бы тебе и план, и смета! Ну, давай косяки подгонять. Окно в Европу ты уже прорубил…

После того как смета наконец была составлена, утверждена, деньги получены, мастера наняты, высокая поэзия капремонта совсем захлестнула Лорса. Словно из детства пришла. Раздевшись до пояса, сам он в прохладе зала строгает фигурным Яшиным рубанком доски, любуется полированными завитками стружек, вдыхает их запах.

Радует его звонкий стук кирпича, откалываемого мастерком печника, радует перезвон пестиков по чугуну — это Вадуд и Петя толкут мел для изготовления замазки, которой никак не напасешься в магазине.

Над головой громыхает железный гром, и Лорс выскакивает на солнце, лезет по лестнице на жаркую крышу, сверкая голой спиной. Там орудует Евген, непобедимый конкурент немощного райкомхоза, сельский красавец мужчина с пронзительно-синими глазами и рыжими холеными усами на матовом, благородном лице. Он постукивает киянкой по кровле. По-кошачьи осторожно ступают его ноги в толстых носках, что поверх галифе. Евген то тут, то там льет из ведерка воду по стыкам крутой железной крыши, определяет, где же у крыши слабина, куда стремится струйка, куда же просачивается дождь, достигавший в ливни клубного пола и заставлявший Эдипа нередко вывешивать объявление: «Ввиду атмосферных осадков у нас разошлись швы. Танцы отменяются».

— Нашли, дядя Евген? — ходил Лорс по крыше, тоже нажимая ступней на стыки.

— Хто ж его знает, где. Найдем, — цедит красавец, покручивая пышные усы. — Доставай, завклуб, мешковину и рогожу. И побольше мелу, олифы для замазки. Заделаю я ваши швы. Не потекёть.

Оставив рубанок, мчится Лорс в один конец искать мешковину и рогожу. Оставив Петю со ступкой и ситом, мчится в другой конец Вадуд скупать школьный мел, если не окажется готовой замазки.

А вечером — репетиция. Лорс сам стал проводить занятия с кружковцами. Удивительнее всего, что уже без боязни входил он к девушкам в репетиционную. «А чего удивляться, — думал Лорс, — жизнь показывает, что барьеры летят к черту, когда вместе делаешь дело. Барьеры — это выдумка задумчивых бездельников!»

— Послезавтра наконец едем с концертом в колхоз, — объявляет Лорс. — Бумажки на освобождение от работы для всех готовы.

Все молчат. Но Аза, конечно, в этом жанре не умеет.

— С чем едем?! — тотчас демонстрирует она вспыхивающий румянец, который у нее всегда наготове. — С четырьмя хоровыми песнями и переплясом?

Обычно концерты, говорят, состояли почти целиком из номеров Эдипа. Он не только пел «Кабачок», но знал цыганские романсы, исполнял басню «Лиса и Бобер» и даже выступал с акробатическими этюдами. А как быть теперь?

Лорс уже знает по опыту, что вслед за Азой заговорят все. Поэтому он располагается поудобнее, по-братски делит горбушку хлеба с Ватуши, придвигает бумажку с солью. Ну?

— Ни одного нового танца!

— Ни одного музыкального номера!

— Ни одного художественного чтения!

— Ни одного зрелищного номера! Эдип — тот прыгал через горящее кольцо, как лев, — вспоминает Капа. — Вызывали на «бис»!

К воспоминаниям о сценической славе Эдипа Лорс ревнует, и это его смутно радует: значит, и в нем, Лорсе, подспудно созревает артист, хотя пока еще он готов скорее умереть, чем решиться выйти на сцену.

— У меня — сердце и когти льва, но через горящее кольцо я пока не сумею, особенно на «бис», — запивает он горбушку водой. — Но руководство, товарищи, не дремало! Имею для вас пару сюрпризов. Музыкальный номер — Яша Покутный. Он наконец сменил портфель на балалайку и вернулся к искусству. Исполнит грустное попурри; репетицию я с ним провел. На полевом стане будет стоять плач! Художественное чтение готово у Липочки; он прочитает мой фельетон из жизни колхозной бригады, потому что скетч у меня не получился, хотя я делал все, как положено: слева писал имя героя, справа — чего он сказал. А частушки… Нет, не про меня, Аза, не волнуйтесь! Частушки у нас с Капой уже по секрету приготовлены, сейчас прослушаем. На колхозном материале! Я не зря ездил в «Восход». Наконец, Аза прочтет колхозникам лекцию на двадцать минут, не больше. Конечно, ее выступление никак не назовешь художественным чтением, но лекция нужна!