Вашингтоне, владельца

211

кинотеатра вызвали в комиссию Маккартп по обвинению в подрывной

деятельности.

В День Победы я был на Красной площади и помню, как мы восторженно

подбрасывали в воздух американских и английских офицеров. Совсем еще юный поэт,

я в 1949—1950 году захаживал в коктейль-холл на улице Горького и помню одного

американца — в ярких желтых ботинках, с каким-то немыслимым галстуком, похожим

на хвост павлина,— кажется, этот американец был из посольства. Да откуда же он еще

мог быть, ведь тогда у нас не было иностранных туристов. Американец сидел всегда

один за столиком, попыхивал трубкой и насмешливо наблюдал, как, несмотря на оче-

редь у дверей, никто не решался подсесть к нему за столик. Теперь мы уже не

подбрасывали союзников в воздух. Казалось, что самого воздуха не было. Как это

странно вспоминать сейчас, когда молодые американцы с бахромой на джинсах и с

гитарами стали неотъемлемой частью пейзажа Москвы; когда совсем недавно я пил

водку в золотоискательском городе Алдан с представителем американской компании,

инструктирующим сибирских рабочих, как управлять катерпиллерами; когда

тысячи москвичей слушают во Дворце спорта американский джаз или музыку Бриттена

в Консерватории, а тысячи ньюйоркцев приходят в Мэдисон Сквер Гар-ден, в Фелт

Форум послушать русского поэта. Нужно быть слепцом, чтобы не понимать того, что

мы живем в новую эру. Разве это не новая эра, когда все человечество следит у своих

телевизоров, как медленно сближаются где-то в космосе руки людей, принадлежащих к

разным народам, разным политическим системам,— но все-таки руки, сумевшие

пробиться друг к другу сквозь железный занавес политического расизма?

ОСКОЛКИ ЖЕЛЕЗНОГО ЗАНАВЕСА В ГЛАЗАХ

Я горд тем, что именно наша страна прорвала железный занавес. Переломный

момент наступил, когда Москва распахнула свои двери десяткам тысяч молодых

иностранцев, съехавшимся на Всемирный фестиваль молодежи,— в один день в

Москве оказалось столько иностранцев, сколько не было примерно за двадцать пять

211

предшествующих лет. Однако осколки железного занавеса крепко застряли в глазах

некоторых людей. Идеологические капитаны-крабы продолжали царапать своими

клешнями дно корабля истории. В 1960 году на фестивале в Хельсинки я впервые

лицом к лицу столкнулся с политическим расизмом в действии, когда фашиствующие

молодчики пытались разгромить советский клуб. Помню одну нашу балерину, еще

девочку,— во время концерта под антикоммунистические выкрики ее забросали

камнями и пустыми бутылками, повредив ногу. Худенькие плечи балерины вздрагивали

— она плакала и растерянно спрашивала: «За что?» В Нью-Йорке в офисе покойного

Сола Юрока — импресарио, организовавшего концерты советских артистов, была

подложена бомба, и в результате взрыва погибла ни в чем не повинная секретарша

Айрис Кунис. Этот политический расизм я почувствовал и на себе, когда, едва я только

начал читать лирическое стихотворение о любви «Краденые яблоки» в Сан-Поле, штат

Миннеаполис, меня сбили с ног, сбросили со сцены и стали бить ногами. Во время

вручения мне профессорской мантии в Квинс-колледже улюлюкающие хулиганы

разорвали ее в клочья. Когда я приехал в Гонконг, одна из местных газет написала, что я

прибыл сюда с секретной миссией переговоров с тайваньскими представителями на

предмет установления в Тайване ракет, направленных против континентального Китая

(!). В Австралии было совершено нападение на Андрея Вознесенского, которого по-

братски защитили американские поэты Фер-лингетти и Гинсберг. Так же по-братски

меня защищали своими крепкими кулаками американские слушатели, и снова

возникало счастливое чувство второго фронта. Но разве хотя бы один артист или поэт,

приезжая с Запада, испытывал у нас, в Советском Союзе, атаки на его искусство? Разве

кто-нибудь потрясал антиамериканскими лозунгами и швырял сероводородные бомбы

во время выступления Роберта Фроста в кафе «Аэлита» перед московской молодежью?

Разве Дюка Эллингтона терроризировали политическими провокациями на сценах

Москвы?

Помните, что говорил боцман на Филиппинах: «Когда мы нажимаем кнопки, мы не

видим лиц». Культура— это лицо наций, и мы должны видеть лица друг

401

друга и знать их так, чтобы создалась моральная невозможность нажимать кнопки.

Но для того, чтобы видеть, нужно вынуть осколки железного занавеса из глаз.

КАК ИХ ВЫНУТЬ?

Человечество запуталось в политических терминах, смешивая их с моральными.

Антикоммунизм породил циничную фразу: «Только мертвый коммунист хорошо

пахнет». Называть человека врагом человечества только потому, что он коммунист или

некоммунист,— фальшивое обвинение. Если бы на одном мосту стояли коммунист и

нскоммунист и увидели бы тонущего в реке ребенка, то лучшим из них был бы тот, кто

прыгнул бы в реку. А если бы они сделали это оба, то их духовное единство в этот миг

было бы выше их политических разногласий. Все мы дети человечества, но и человече-

ство наш ребенок. Этого ребенка надо спасти, потому что он в опасности. На Аляске я

встретил падре Спо-леттнни, священника крошечной деревянной церкви в

эскимосском поселке. Представление о иезуитах у меня всегда связывалось с

таинственными заговорами, с перстнями, наполненными ядом, с капюшонами и кин-

жалами. Все свои деньги падре отдавал на сельскую библиотеку, стараясь дать

эскимосским детям хотя бы минимальное образование. Падре энергично боролся за

права эскимосов, против хищнического истребления животных Аляски, был как родной

в эскимосских «иглу», и эскимосы называли его отцом без какого-либо религиозного

раболепия, а просто по-человечески. Он совсем не был похож на иезуита в переносном

смысле этого слова. Тогда я подумал: а так ли важно, как себя человек называет? Ведь

можно называть себя христианином, а быть на самом деле фарисеем-инквизитором?

Ведь можно называть себя атеистом, а по своему отношению к ближним быть более

христианином, чем какой-нибудь лицемер, гордо заявляющий, что он христианин? Так

ли уж важны термины? Не более ли важно то, чем человек на самом деле является?

Разве нельзя при всех разных вероисповеданиях и политических убеждениях

выработать наконец единые принципы во имя главных основ человеческой жизни —

мира, здоровья,

402

процветания, культуры, свободы? Джон Кеннеди, конечно, не был коммунистом. Он

был представителем определенного класса, его воспитанником и защитником. Но 18

октября 1962 года он сказал: «Если мы не можем сейчас положить конец нашим

разногласиям, то по крайней мере можем содействовать созданию мира, в котором

может существовать разногласие. Все мы дышим одним воздухом. Все мы заботимся о

будущем наших детей. И все мы смертны». Под этими словами могли бы подписаться

многие коммунисты. Через одиннадцать лет Л. И. Брежнев сказал во время поездки в

США об определенном периоде истории: «Наступил не мир, а холодная война —

жалкий суррогат настоящего мира. Она надолго отравила отношения между нашими

странами и международные отношения в целом. В определенной мере ее мрачное

влияние сохраняется кое в чем и до сих пор». Под этими словами, призывающими

вынуть осколки железного занавеса из глаз, могли бы подписаться все честные люди

мира, даже далекие от коммунизма. Но если коммунисты могут подписаться под

словами нскоммуниста, говорящего о мире как о единственном спасении человечества,

а некоммунисты под словами коммуниста, отвергающего любую войну, в том числе и

холодную, то не означает ли это, что мир в мире — это и есть то политическое

убеждение, которое может и должно стать общим для всего честно мыслящего