произведения. Таким воздухом полна чеховская «Степь».

«Егорушка оглядывался и не понимал, откуда эта странная песня; потом же, когда

он прислушался, ему стало казаться, что это пела трава; в своей песне она,

180

полумертвая, уже погибшая, без слов, но жалобно и искренно убеждала кого-то, что

она ни в чем не вино-и.па, что солнце выжгло ее понапрасну; она уверяла,

..... ей страстно хочется жить, что она еще молода и

была бы красивой, если бы не зной и не засуха; вины Не было, но она все-таки

просила у кого-то прощения и клялась, что ей невыносимо больно, грустно и жалко

себя...»

Конечно, это необыкновенно трудно воплотить на -крапе. А вот, оказывается,

можно.

В одноименном фильме, сделанном С. Бондарчуком, чеховская степь заговорила.

Она заговорила не в однообразной, поставленной интонации, не на заданную теме, а

заговорила исповедально: то задыхаясь от счастья ощущения себя частью безначальной

и бесконечной природы, то грустно размышляя сама о себе и о людях, едущих и

бредущих по ней, то восставая против собственного покоя среди окружающих

страданий и взметая над мчащейся бричкой клочья снопов и сшибающихся и воздухе

перекати-поле. Степь играет в этом фильме, как гениальная актриса,— ибо в се

поведении нет ничего от игры, а только чередование ненарочных, подска-18ННЫХ

инстинктом перевоплощений. Все изумительно траст без игры в этом фильме: и

деревья, кренящиеся под ветром с душераздирающим скрипом, и луна, сиротливо

ныряющая в облаках, накапливающих грозу, и ра жаленный ножом арбуз, на морозной

искристости ко-горого трепещет отблеск заоконной молнии, и замшелые валуны,

величаво разбросанные по зеленому океану степи.

Психология степи нашла свое не только пластическое, но и чисто цветовое

воплощение благодаря цепкому, пронзительному взгляду оператора Л. Калашникова.

Переливы красок от самых мажорных до суровых тонов создают многоцветную

гармоническую симфонию. Замечательна кинематографическая живопись в конце

фильма, когда алый степной мак Егорушкиной рубашонки постепенно вытесняется

серым безличным | ыжником мостовой провинциального городка. Живописное

средство возвышается до философского обобщения. Создатели фильма изучили

характер степи с ис-ii ювательской скрупулезностью, не потеряв ни одной се

драгоценной черточки. Кадры крупным планом: рас-

347

каленные, думающие свою затаенную думу угли степного костра, ручеек,

сбегающий по ржавому желобу, и мельчайшие камушки, отполированные этой веками

текущей из сердца земли водой,— все было бы лишним, если бы не слитность деталей

с величаво просвечиваю щим за ними замыслом. Возможно, любителям выстрелов,

автомобильных погонь, поцелуев в диафрагму этот фильм покажется скучным, и они

встанут и уйдут, не дождавшись конца, но их стоит только пожалеть. Окружающая нас

жизнь сложна и своей спешкой, изматывающей нас, иногда мешает задуматься о себе.

Даже в консерваторском зале, слушая бессмертную музыку, мы иногда ловим себя на

том, что в первые минуты продолжаем по инерции думать о мелочах жизни, от которых

мы только что оторвались. Но стоит нам преодолеть суетливые переживания,

погрузиться в музыку, как она возносит нас на своих могучих волнах над преходящим,

и только тогда пробрезживает единственный смысл жизни, заключающийся в

прикосновении души к великому. В фильм «Степь» тоже нужно погрузиться, отдаться

его неторопливому, чуть укачивающему течению, и когда мы полностью будем

отделены от всего мелкого, случайного, что тревожило нас минуту назад, почувствуем

в этом кажущемся укачивании сдержанную стихию необъятной, как степь, жизни.

Тогда в душе родятся как бы исходящие из кадров фильма строки: «И в торжестве

красоты, в излишке счастья чувствуешь напряжение и тоску, как будто степь сознает,

что она одинока, что богатство се и вдохновение гибнут даром для мира, никем не

воспетые и никому не нужные, и сквозь радостный гул слышишь се тоскливый, безна-

дежный призыв: певца! певца!»

Я читал «Степь» давным-давно и кое-что подзабыл, а когда после фильма

перечитал, то поразился бережности создателей фильма к чеховскому тексту. Я не

согласен с той точкой зрения, что при экранизации необходима педантичность:

зачастую это становится скучным. Экранизация — как перевод, который может быть

вольным и все-таки точным, если сохраняет главное — душу подлинника. Так вольно,

например, сделан замечательный фильм Н. Михалкова «Неоконченная пьеса для

механического пианино». Но если в экранизации сохранена и душа подлинника, и

вместе с тем тщатель-

182

КО соблюдена, без каких-либо отклонений, точность, то возникает ощущение чуда

и вопрос: «Как это удалось?» Строчки Чехова о девке, лежащей на возу, о мальчике,

стоящем на валуне, о бабе, поющей песню, волшебно обрастают плотью, становятся

важными эпизодами не иллюстративного, а эмоционального характера. Даже дым

кирпичного заводика, мимо которого проезжает бричка, не был упущен и тоже играет

свою скрыто эмоциональную роль, особенно когда остается только слабое

воспоминание об этом дыме, а бричка вырываемся в неотравленно чистый простор.

Но мало было бы, если бы сохраненной оказалась юлько природа, только живопись

чеховской повести. Люди в фильме тоже сохранены, именно исходя из чеховского

видения.

Особую эмоциональную нагрузку несет кадр с постепенно приоткрывающимся

одеялом, под которым лежат курчавые головенки еврейских детей, на которые

изумленно и добро смотрят голубые глаза русского мальчика. А ведь все это не по

режиссерской трактовке, а по самому Чехову! При перечитывании «Степи», несколько

озадаченный после фильма игрой Смоктуновского, я обнаружил, что он играет

абсолютно точно по Чехову и порой доходит почти до гротеска именно по Чехову.

Редкий случай, когда при экранизации классика ощущаешь самого классика. Римские

колесницы, которые мне сначала показались чужеродными в фильме, оказывается, тоже

были у Чехова. Добавлены лишь сны Егорушки, но они могли быть в повести. В

фильме, хотя точно об этом нигде не говорится, мальчик выглядит сиротой, несмотря

на то, что в повести сказано вскользь, что у него есть мать. Но это только говорится. А

на самом деле и в повести он — сирота.

Кажется, что произошло нечто невероятное и на экране появилась и заговорила

степь — именно так, как она говорила в сознании самого Чехова, когда он писал свою

повесть.

К такому фильму у меня нет и не может быть ни одного замечания.

1978

ИГРАЙТЕ В ГОЛ!

тел ям покажется несколько странной моя статья футболе, тем более что в отрывке

из поэмы о КамАЗ я весьма насмешливо отозвался о болельщиках опред ленного сорта:

«Любой, кто умственно заплыл, один «Футбол — хоккей» читая, в какой стране живет

— забыл, лишь ясно — близко от Китая». В другом стихотворении, посвященном Чили,

я тоже «проехался» на этот счет: «Лишь тот не раб и не лакей, кто, не ходя в парнях

милейших, за человечество болельщик,— не за один футбол — хоккей». Кое у кого

могло возникнуть ложное впечатление, что я и сам недолюбливаю футбол, а

многомиллионную армию болельщиков воспринимаю как бессмысленное, орущее

стадо.

Я вовсе не против тех, кто интересуется футболом, я против тех, кто ничем, кроме

футбола, не интересуется.

Мы должны с горечью признать, что у нас и поныне здравствует особый

биологический вид, который Маяковский когда-то хлестко назвал «совмещанами».

Подвид «совмещай» — «спортмещане». Спортмещане — это своего рода «спортивные

патриоты». Спортивный патриот отнюдь не патриот в высоком смысле этого слова, ибо