поднявшейся над суетой и треволнениями преходящего, вечной гармонии жизни. Точно

так же Шостакович написал и «Казнь Степана Разина» — иной музыки я и представить

не могу. Однажды в США я выдержал даже бой за эту музыку с композитором

Бсрнстайном, считавшим тогда, что музыка Шостаковича хуже моих стихов. В

Бернстайне, я думаю, все-таки прорвалось что-то слишком «композиторское», слишком

профессиональное, искушенность профессионала помешала принимать искусство

первозданным чувством. Кстати, впервые я читал «Степана Разина» еще с листов

рукописи таким профессионалам, как Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Булат

Окуджава, собравшимся в моей квартире. Гуманнее всех ко мне была Белла, сказавшая:

«Ты знаешь, как я вообще люблю твои стихи, Женя...»

Во время работы над «Степаном Разиным» Дмитрий Дмитриевич, когда

неожиданно начинал мучиться, звонил мне: «А как вы думаете, Евгений

Александрович, Разин был хорошим человеком? Все-таки он людей

174

убивал, много кровушки невинной пустил...» Шостаковичу очень нравилась другая

глава из «Братской I и.» — «Ярмарка в Симбирске»; он говорил, что это в ЧИСТОМ

виде оратория, хотел написать, но какие-то сомнения не позволяли. Между прочим, на

композицию | ей поэмы «Братская ГЭС», построенную именно по принципу, казалось

бы, несоединимого, я бы никогда не решился, если бы мне не придала смелости

Тринадцати симфония. Таким образом, Дмитрий Дмитриевич — Отец этой поэмы.

Шостакович предложил мне создать новую симфонию на тему «Муки совести». Из

этого получилось, к Сожалению, только мое стихотворение, ему и посвященное.

Задумывали мы и оперу на тему «Иван-дурак», но не усиелось. Шостакович был в

расцвете своих сил, когда смерть оборвала его жизнь.

Ушел не только великий композитор, но и великий Человек. Как трогательно

предупредителен он был, узнав о чьей-то беде, болезни, безденежье. Скольким ком-

IIIшторам он помог не только своей музыкой, но и CBOefl поддержкой. Гений выше и

такого не лучшего Жанра человеческого поведения, как зависть. Говоря об одном

композиторе, Шостакович вздохнул однажды: Подловат душонкой... А как жаль. Такое

музыкальное ларование...» Сразу всплыло: «Гений и злодейство — две вещи

несовместные». Дарование может быть, к несча-I ГЬЮ, и у подлеца, а вот

гениальности он уже сам_себя

вмшает.

Из современных иностранных композиторов Шостакович очень любил Бенджамина

Бриттена и дружил с ним. Однажды мы слушали вдвоем «Военный реквием» Бриттена,

и Шостакович судорожно ломал пальцы: так он плакал — руками. Шостакович был не

только великим композитором, но и великим слушателем, и великим читателем. Он

знал превосходно не только клас-. ическую литературу, но и современную, жадно

следил ли всем самым главным в прозе, поэзии — и каким-то особенным чутьем умел

находить это самое главное среди потока серости и спекуляции. Он был непримирим и

своих личных беседах к конъюнктурщине, трусости, подхалимству, так же откровенно,

как и был добр и Нежен ко всему талантливому. К сожалению, насколько мне

нравились эти его суждения в узком кругу, на-

335

столько мне не нравились многие его статьи, написанные зачастую формально и

совершенно бесстрастно, в отличие от его музыки. Я однажды упрекнул за это Дмитрия

Дмитриевича. Он был человек совестливый, беспощадный к себе и признал, что я прав,

но грустно объяснил: «Однажды когда-то я подписался под словами, которых не думал,

и с той поры что-то со мной произошло — я стал равнодушен к написанным мной

словам. Но зато в музыке я ни разу не подписал ни одной ноты, которой бы я не

думал... Может быть, мне хотя бы за это простится...»

Не ошибавшихся людей нет, но надо находить в себе смелость, как. Шостакович,

хотя бы перед самим собой осудить свои слабости. А ведь некоторые люди не только не

умеют заглянуть внутрь себя оком справедливого и жестокого судьи, но и пытаются

выдать свои слабости за убеждения. Шостакович рассказывал мне, как во время работы

над музыкой к спектаклю «Клоп» он впервые встретился с Маяковским. Маяковский

был тогда в плохом, изнервленном настроении, от этого держался с вызывающей

надменностью и протянул юному композитору два пальца. Шостакович, несмотря на

весь пиетет перед великим поэтом, все-таки не сдался и протянул ему в ответ один

палец. Тогда Маяковский дружелюбно расхохотался и протянул ему полную пятерню.

«Ты далеко пойдешь, Шостакович...» Маяковский оказался прав.

Шостакович с нами, в нас, но он уже и не только с нами, он уже далеко — в

завтрашней музыке, в завтрашней истории, в завтрашнем человечестве.

1976

ТАЛАНТ ЕСТЬ ЧУДО НЕСЛУЧАЙНОЕ

иажды известный кибернетик проигрывал профессиональным композиторам

музыку, сочиненную электронной машиной. Композиторы иронически слушали,

снисходительно посмеивались: «Ну что ж, вполне прилично... Но все-таки это не

Бетховен и не Чайковский». Кибернетик улыбнулся и с мягкой язвительностью развел

руками: «Позвольте, а разве среди присутствующих есть Бетховен или Чайковский?»

Не так трудно обнаружить законы мышления посредственности, ибо часто под

декоративными завитуш-i 1ми скрываются привычные логические конструкции.

Формулу гениальности вывести невозможно, потому что i ениальность есть нарушение

формул. «Поверить алгеб-I ОЙ гармонию» пытались, пытаются и будут пытаться,

искусственно расчлененная гармония если отчасти и поддается изучению, то ни в

коем случае — умозрительному моделированию. Читая стихи Пушкина, стоя перед

полотнами Эль-Греко или иконами Рублева, мы прежде всего испытываем, если только

наша душа не отчужде-| от искусства неподготовленностью или снобизмом, ощущение

чуда.

Что бы ни толковали биологи о генах, я тем не ме-| е предполагаю, что «изначально

гениальны все». Но С первых наших шагов в жизни многое мешает воплощению

заложенной в нас талантливости, и талант есть не что иное, как воплощенный человек,

преодолевший i онротивление нивелирующих личность обстоятельств.

I иг. Евтушенко 337

Талант есть чудо неслучайное. От истинного таланта не исходит запах натужного

пота совсем не потому, что якобы существует некая дарованная богом легкость. Надо,

чтобы с тебя сошло семь потов, наконец пришел восьмой пот, который не пахнет.

Тайные законы таланта, видимо, одинаковы для всех областей, где бы талант ни

проявлялся, и та же самая область, которая для холодных умельцев просто серая утица

ремесла, под прикосновением таланта превращается в белую лебедь творчества.

Процесс воплощения таланта всегда мучителен и сложен, и, может быть, чем-то

особенно сложен для актера.

Если писатель в начале работы находится перед чистой бумагой, а художник —

перед чистым холстом, то актер всегда — перед уже написанной ролью и под властью

режиссера. Конечно, в каком-то смысле даже написанная роль — это еще почти чистый

лист бумаги, но тем не менее работа актера уже вторична, и актер, как бы он ни

боролся, наподобие Лаокоона, с липкоче-шуйчатыми фразами чуждой ему роли, не

всегда виноват в том, что не может выйти победителем. А ведь, к сожалению, чаще

всего не сами актеры выбирают роли. Положение Чаплина, который и задумывал

сценарий, и ставил фильм, и играл в нем главную роль, конечно, исключительно. Орсон

Уэллс не смог подняться выше роли в «Гражданине Кейне», так наложившейся на его

внутренний темперамент. Если мы видим таких посредственных актеров, как Джина

Лолобриджида или Бри-жит Бардо, во множестве посредственных ролей, то в :этом

есть своя закономерность. Но Жан Габен в дешевых детективах — это уже попахивает

чьим-то надругательством. Впрочем, так ли уж виноват Борис Бабочкин в том, что не