представляет собой значительное художественное явление нашего времени.

222

Я познакомился с Булатом Окуджавой году в 57-м. Он тогда заведовал в

издательстве «Молодая гвардия» переводами с языков наших республик и «подкармли-

вал» молодых русских поэтов, давая им подстрочники. В числе этих молодых поэтов

был и я. Я прочел первую калужскую книжку Окуджавы, и особого впечатления она на

меня не произвела. Относился я к нему как к редакционному работнику, который

между делом пишет стихи. И все же было в нем нечто особое: от его сдержанной,

несуетливой манеры двигаться, говорить веяло каким-то еще внешне не

определившимся, но внутренне сознаваемым талантом и не подчеркиваемым, но про-

ступающим чувством превосходства над мечущимися обивателями литературных

порогов. Одет он был весьма скромно: дешевенький буклешный пиджачок, черный

свитерок, зимние ботинки но прозвищу «прощай, молодость». Однако все на нем

выглядело уместно, элегантно... Меня невольно потянуло к этому человеку — в нем

ощущалась тайна. Этой тайной был его, тогда еще не выявленный, талант. Окуджава

показал мне рукопись новой книги стихов. Раскрыв ее, я был поражен — эти стихи

были, казалось, написаны совсем другим поэтом, если сравнить с калужской книжкой.

Сразу в память врезались такие строчки: «Сто раз я нажимал курок винтовки, а

вылетали только соловьи» и еще образ прачки, так яростно стирающей белье, как будто

в мыльной пене она ищет клад. В этом была внутренняя линия: поэзия Окуджавы и

была той самой прачкой, которая все-таки достиралась до своего, нашла клад своего

таланта.

Окуджава, как и я, часто посещал литобъединение «Магистраль», руководимое Г.

Левиным. Однажды, будучи в гостях у Левина, я впервые услышал несколько песен

Окуджавы. Их пели хором молодые поэты — среди них помню Сашу Аронова, Нину

Бялосинскую. «И если вдруг на той войне мне уберечься не удастся, какое б новое

сраженье ни покачнуло шар земной, я все равно паду на той, на той далекой, на

гражданской, и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной». Молодежь

припала к песням Окуджавы, как к очистительному роднику надежды. Эти песни

распространялись с быстротой молнии по стране, несмотря на

116

то, »_rj0 ни разу не исполнялись ии на радио, ни п телевидению. Они звучали на

магнитофонных лентах в квартирах рабочих, инженеров, физиков и лириков, изс пели

под гитару на стройках, в поездах. Слуцкий на1 творческом вечере Окуджавы

вспомнил, как он шел однажды мимо студенческого общежития и с трех подо| конников

разных комнат звучали сразу три разных песни Окуджавы. Этот успех поначалу

oзaдaчивaлJ Окуджава оказался в странном положении: некоторые говорили, что он

плохой певец, некоторые — что он плохой композитор, некоторые — что он плохой

поэт. Но жизнь песен развивалась независящим от этих мнений образом, и сегодня эти

песни неотъемлемы от нашей молодости, от наших надежд.

Шла съемка фильма Хуциева «Мне двадцать лет». В Политехническом снимался

эпизод, где герои присутствуют на вечере поэзии. Публика была не из мосфильмовских

статистов, а самая настоящая. Она так горячо приветствовала Окуджаву, что кому-то из

администраторов показалась «не той». Следующая съемка задержалась на два часа —

перед входом стояла огромная толпа, а зал пустовал. Ждали спецавтобусов, которые

должны были привезти рабочий класс — молодых строителей из Подмосковья, чтобы

они реагировали «по-здоровому». Когда ребята прямо в комбинезонах, перепачканных

известью, шумно ввалились в зал, радуясь нечаянному подарку, то их реакция па песни

Окуджавы оказалась не то что бурной, а прямо-таки громовой. На выпускном балу на

Красной площади, борясь с разбушевавшимся твистом, дружинники с гитарами уже

вскоре сами начали запевать песни Окуджавы.

Многие попытки профессиональных композиторов писать новую музыку на стихи

Окуджавы были неудачными. Шостакович мне сказал однажды, что писать новую

музыку на его стихи бессмысленно, они как будто родились вместе с музыкой. Ряд

крупнейших мастеров поэтического слова тоже вскоре признали песни Окуджавы, хотя

и не без некоторого упорства. В их числе были Твардовский и Смеляков (вначале их не-

сколько раздражала неимоверная популярность этого ни на кого не похожего поэта с

гитарой). Песни Окуд

117

жавы по поэтическому и музыкальному строю резко отличались от

развлекательных эстрадных песенок. В основе его лучших произведений особый

романтический реализм в несколько облегченной внешне, но глубоко серьезной,

внутренне лишь ему свойственной интонации. И хотелось бы всегда быть не только его

читателями, но и слушателями его голоса и гитары — этого маленького оркестрика

надежды под управлением любви.

1977

♦ЧТОБЫ ГОЛОС ОБРЕСТЬ-НАДО КРУПНО РАССТАТЬСЯ...,,

с

» тихи начинают писать так же, как начинают плавать. Кто самоуком барахтается на

мелком месте, кто прилежно занимается в хлорированном бассейне, под руководством

опытного мастера. Но в любом случае первые движения в воде неуклюжи, судорожны.

Вознесенский сразу поплыл баттерфляем — по крайней мере его барахтанье или

занятия в группе начинающих остались тайной для читателей. Резкие, уверенные

движения новичка раздражали плавающих "всю жизнь по-собачьи или уютно

покачивающихся на спине. Вознесенский не перебирался путем кропотливых усилий

от разряда к разряду —он с ходу выполнил норму мастера.

Но есть мастерство безличное, когда поэт лишь усваивает правила хорошего тона

— не более. Вознесенский «смазал карту будня».

Он соединил русский перепляс («Мастера»), синкопы современного джаза (стихи

об Америке) и бетховен-ские раскаты («Гойя»). Трагический захлёб Цветаевой

неожиданно перебивается лихой чечеткой раннего Кирсанова. Лирическая, хрупкая

тема — гротесковыми, почти зощенковскими пассажами. Эта резкость переби-вов

пугала любителей плавных, наигранных гамм.

Ревнители строгих правил всполошились, узрев уже в первых публикациях

Вознесенского, а особенно в «Треугольной груше», посягательство на традиционный

русский стих. Ими было пущено в ход презрительное словечко «.мода», чтобы каким-

то образом объяснить читательский интерес к стихам Вознесенского. Но ссылки на

«моду» часто являются показателем беспомощности аргументации. Вопреки

язвительным предсказаниям, имя Вознесенского прочно утвердилось в литературе, а

его несдавшиеся оппоненты становятся так же смешны, как барон фон Гринвальдус,

сидящий все в той же позиции на том же камне.

Поэзия Вознесенского вовсе не посягательство на традиции русского стиха, а

своеобычное развитие этих традиций в новых условиях.

У Виссариона Саянова есть прекрасное четверостишие:

Как ни шутили стихотворцы, Как ни буянили в стихах, Но привкус пушкинский не

стерся На их модьчишеских губах.

Книга Вознесенского «Тень звука», в какой-то степени подытоживающая уже

многолетнюю работу поэта, является свидетельством того, что его творчество стало в

русской поэзии тем словом, которое из песни не выкинешь. По-своему воспринявший

опыт русской поэзии, он сам стал частью ее опыта.

Мне кажется, без аналитического осмысления творчества Вознесенского

невозможно появление новых поэтов. В психологии читателей так или иначе

преломились его нервные ритмы, его напряженные метафоры и у многих стали частью

их внутреннего мира.

Если говорить о себе, то Вознесенский — один из самых моих любимых поэтов, и

многие мои стихи родились в результате огромного эмоционального заряда,

полученного от его магнетического таланта. Когда читаешь раздел «Эхо», где собраны