«Слушай, ты великий поэт в России, а Шираз самый великий поэт в Армении...»

Мещанам, относящимся к поэтам насмешливо, как к «постам», как к гордецам,

задирающим нос до небес и ничего не видящим на земле, такое определение самого

себя, конечно, показалось бы бахвальством, саморекламой. Но я, сам поэт, хорошо

изучил своих братьев по перу и могу сказать о том, что часто в беспокойном, нервном

детском самоутверждении больше неуверенности в себе, чем надменного зазнайства,

хотя это иногда и причудливо смешивается. Кроме того, хочу не без оснований

добавить, что многие люди искусно умеют прятать свою гордыню под маской

скромности и, наоборот, под внешней, бурно выплескиваемой нескромностью таится

порой трогательная застенчивость. Таким образом, Шираз остался в моей памяти

именно как трогательно застенчивый человек, правда, с застенчивостью весьма своеоб-

разной. В отличие от Севака, стихи его были далеки от меня своим ориентализмом,

орнаментальностыо, но я

111

все же всегда инстинктивно чувствовал в них какое-то очарование, к сожалению,

почти не ощущаемое в переводах и даже в подстрочниках. Но хотя бы одно качество

Шираза: это то, что в тот момент, когда он с тобой говорит, он думает именно то, что

говорит,— уже служит неопровергаемым доказательством того, что он по своей

природе истинный поэт.

Третий армянский поэт, с которым я познакомился примерно в то же время,—

Геворг Эмин, человек, абсолютно не похожий ни на Севака, ни на Шираза ни по

человеческому характеру, ни по стихам и этим тоже по-своему драгоценный, как и они.

Он, может быть, более рационалистичен во взгляде на жизнь, более широк и терпим по

отношению к людям, хотя и сохраняет истинно поэтическую мудрость благородной

неразумности. Геворг великолепно знает русскую и зарубежную поэзию, и ему

свойственна глобальность мышления, не исключающая, а, наоборот, обогащающая

национальную традицию. Он неутомимо любопытен, но его любопытство никогда не

переходит в недостойную суетливость, а его толерантность предоставляет ему возмож-

ность воспринимать мир не только под каким-нибудь одним, ограниченным углом

зрения. Его иногда упрекают в рассудочности.

Рассудочности здорово досталось на ее веку от критиков поэзии. Но нередко

бывало, что рассудочность критиковали с рассудочных позиций. Возводя эмоцию на

трон королевы поэзии, некоторые ее апологеты упускают из виду, что такая королева

хороша лишь тогда, когда по ее правую руку с королевским скипетром будет восседать

ум. Принято ссылаться на Есенина как на сугубо эмоционального поэта, но вся поэзия

Есенина, избегающая холодного поучительства, дидактических схем, в то же время

является развернутой метафорической философией отношения к природе, Родине,

людям, и применить к Есенину такую сомнительную похвалу, как недостаток ума,

невозможно. Эмоция, основанная на постулатах совести, переходит в состояние мысли,

но и мысль, рожденная глубоким чувством, становится эмоцией. В этой

взаимопереливаемости эмоции и мысли и есть истинная гармония поэзии.

Я не знаю армянского языка, но армянская поэзия, начиная с ее классиков, всегда

производила на меня

215

глубокое впечатление в русском переводе, хотя почти любой, даже самый

превосходный, перевод обречен на неумолимые языковые потери. Начиная с могучей

классики Исаакяна, доказавшего заодно с русскими классиками мощь прозрачности,

переходя в напряженную драматическую силу Чаренца, а затем в яростную, ис-

поведально обнаженную стихию Паруйра Севака, армянская поэзия всегда хранила в

себе единение эмоции и мысли, как естественный брачный союз, благословленный

наследием великой национальной культуры.

Такие по-разному прекрасные поэты, как Амо Саги-ян, Маро Маркарян, Сильва

Капутикян и многие другие, идут в развитии выношенных историей традиций. Не-

сколько особняком стоит блестяще одаренный Ованес Шираз, упрямо не боящийся

упреков в старомодности и строящий большинство своих стихов из розового туфа

эмоций, настойчиво стараясь не прибегать к скрепляющему раствору холодного

рассудка. Свое особое место с противовесной настойчивостью занимает и Геворг Эмин,

не боящийся в открытую показывать рациональную арматуру своих стихов. Его стихи

порой напоминают ручные часы с прозрачной обратной стороной, где откровенно

видно движение каждого зубчика и колесика механизма. Но эти часы и не спешат, и не

отстают — время, показываемое ими, точно.

В одной из своих книг — «Семь песен об Армении» — Геворг Эмин смело

применил конгломерат самой возвышенной оды и прямого репортажа, возвысив факты

до уровня эмоции, сделав их фактом поэзии. В новой книге Эмин с не меньшим

мужеством соединяет так называемое «прозаическое» с так называемым

«поэтическим», гротеск с благородной сентиментальностью, не переходящей в

банальность, резкую отповедь тупицам — с мягкой строгостью к заблудшим, но не

потерянным, почти пессимистическую, но только кажущуюся таковой, иронию — с

радостью великого дара жизни, достойные, величавые мысли о смерти, дающие

понятию «жизнь» драгоценное осмысление,— с пониманием шаловливой детской

единственности мимолетного. Есть поэты, ко- , торые ускользают от высказывания

мыслей по поводу запечатленного ими самими, как бы боясь упреков в рационализме.

У Эмина другой характер. Даже в самых интимных стихах он не боится вывода,

определенной, неразмазанной авторской позиции. Недосказанность многоточий ему

чужда — он любит четкую точку иыеказанности. Я вовсе не отношусь к

недосказанности возбранительно, но считаю высказанность тоже правом поэта,

особенно если это право завоевано решительностью характера. Эмин справедливо

замечает:

Короче слов, чем «да» и «нет», Не сыщешь, хоть пройди весь свет. Но если молвить

нужно «да» Или отрезать «нет», Нам не хватает иногда Всей жизни на ответ.

Но его самого трудно в этом упрекнуть — он не боится распахнутого

жизнеутверждающего «да», ничего общего не имеющего с деловитым оптимизмом, и

не боится резко акцентированного «нет», ничего общего не имеющего со снобистским,

рассчитанным на любителей рокфора» пессимизмом. Иногда может показаться, что

Эмин ироническое всепонимание жизни ставит выше жизни как таковой:

Сам не знаю — теряю ли след,

Нахожу ли русло.

Но на ваши слова в ответ

Улыбаюсь грустно.

Этот создал себе богов.

Улыбаюсь грустно.

Тот — из сонма еретиков.

Улыбаюсь грустно.

Добродетельность и порок.

Улыбаюсь грустно.

Этот грешник. А вот пророк.

Улыбаюсь грустно.

Слишком мудрым я, что ли, стал?

Или, как ни грустно,

Стал я попросту слишком стар?

Улыбаюсь грустно.

Эмин, однако, настолько умен, что посмеивается над «головной мудростью». «Если

нас нарисует вдумчивый портретист (нас, которых лишь книга интересует), он

нарисует большую голову, во весь лист, и ничего другого, наверное, не нарисует. Ни

ног, которые шагать от-выкли давно, ни рук, которым явно дел не хватает, ни носа,

которому нюхать цветы дано, ни ушей, которые слушают, как трава прорастает. Он не

будет ни плеч

217

113

рисовать, над листом корпя, ни мускулов слабых вздутых от напрнжснья. Нарисует

он голову — ту, чт сама себя очень мудрой считает для собственного уте шсиья».

Есть люди, которые превращают свой ум в стеклянный безвоздушный колпак,

отгораживающий их сердце и плоть от мира. Эти люди как будто все видят, как будто

все понимают, но, не вкушая сердцем яд страданий мира и не вкушая плотью сладость

его радостей, действительно ли они умны и не глупеют ли незаметно для самих себя?