Однако сваха только улыбнулась при виде негодования Пауледды. Поднявшись, она поставила чашку на место и поправила передник и пояс.

— Пожалуй, ты права, Пауледда. Ну, а если жених богат? Ну, скажем, к примеру, Андриа Маронцу? Этот-то уж конечно, не погонится за приданым.

Лишь это имя могло несколько смягчить гнев и презрение Пауледды к мужчинам. И как-то раз она пошла в своих признаниях дальше, чем обычно, сказав Каруле:

— Да, когда я была молода, я мечтала о нем как о принце. Но сейчас он для меня такой же, как и все остальные. Я его не люблю, да и он меня тоже.

Уходя от Пауледды, сваха на этот раз недоверчиво поджимала губы. Ей пришла на память одна басня Эзопа, та самая, которую так часто повторял садовник, дядюшка Феликс: басня о лисе, которая не хотела по­пробовать виноград, потому что не могла до него до­тянуться.

Даже у себя дома Карула не переставала говорить о Пауледде, о ее приданом, домовитости, презрении к мужчинам. Пасынки Карулы с интересом слушали эти россказни, а когда она, привыкшая быть с ними откровенной, выболтала им все признания подруги, они начали смеяться над наивными бреднями Пауледды.

— Смех, да и только! Заморского гостя ей подавай, да еще богатого! Небось продавец лопат и совков из Тонары ей не по вкусу! — сказал старший пасынок Мерциоро, небольшого роста, румяный, добродушный крестьянин с черной взъерошенной бородой.

Его младший брат Танедду, безусый белолицый юнец, вырезал в это время на роговой табакерке, предназначенной в подарок отцу, голубку и вазу с цветами. Услышав рассказ Карулы, он лукаво заметил:

— А знаете, я как-нибудь возьму да с божьей помощью постучусь ночью в ворота Пауледды. Скажу, что за мной гонятся соперники. Ей-богу, так и сделаю.

— Ты, сынок, для нее, пожалуй, слишком молод, — серьезно возразила Карула, в то время как Мерциоро хохотал, колотя себя кулаками по коленям.

— Ну, знаешь, такой богачке, как Пауледда, всегда будет пятнадцать лет!

Средний из братьев, Преду Паулу, промолчал. Упершись локтями в колени, обхватив голову руками и широко расставив ноги, он задумчиво сплевывал на пол. Преду Паулу был человек угрюмый и неразговорчивый. Своей черной бородой и смекалкой он походил на старшего брата, а ловкостью и бледным цветом лица на младшего. Болтовня мачехи навела его на мысль о Пауледде. Он вспомнил, что однажды в чужой деревне какая-то женщина приютила его, раненного, у себя в доме, и подумал: «Знай я об этом раньше, я пошел бы к Пауледде. У нее такие нежные ручки, а та была стара и страшна, как смертный грех».

Целыми днями Пауледда шила у себя во дворике, затененном виноградными лозами. Когда запирались ворота и она оказывалась отрезанной от всего остального мира высокой каменной оградой и стенами дома, обращенного окнами на горы, Пауледда чувствовала себя монахиней, укрывшейся в тихой обители. Шум жизни, кипевшей где-то вдали от дома, доносился сюда, как смутный рокот морского прибоя или посвист ветра в далеком лесу. Хорошо было за надежными стенами баюкать себя грезами и мечтами.

Свежий ветер, гулявший по деревенским улицам в эти теплые весенние дни, не нарушал дремотного покоя этого дворика. Ветер проносился над высокой оградой, теребя зеленоватые виноградные листья, и они бились друг о друга, никли, трепетали, съеживались. Ярко-желтые на солнце, блеклые в тени, эти листья, полные жизни и страсти, были крепко-накрепко связаны с родной лозой, как люди со своей судьбой. Золотистые облачка, словно язычки пламени, появлялись из-за гор, и ветер гнал их по небу, унося вместе с ними запахи горелого жнивья и щебет ласточек. Так же быстро летели дни и часы, унося с собой людские надежды и горести.

Время от времени Пауледда вставала и шла в свою маленькую чистенькую кухню выпить чашку кофе. Потом она возвращалась и снова принималась за шитье, поджидая кого-нибудь из гостей. Все это делало ее счастливой.

А в гостях недостатка не было. Прямо из церкви, после проповеди, не переставая оплакивать смерть и страсти господни, заходили в маленький домик старые тетушки Пауледды. Появлялся иногда и дядюшка Феликс, тот, что даром подстригал деревья в садах своих друзей и их виноградники. Приходили крестные умерших братьев Пауледды — все ее ровесницы, — самые строгие ревнительницы религиозных праздников во всей округе. Разговоры велись веселые и самые невинные. Но если тетушки начинали о ком-нибудь злословить, то уж пощады ждать не приходилось: они перемывали своей жертве все косточки. Однажды гостьи стали судачить о пасынках Карулы.

— По виду они что твои студенты. Разоденутся в пух и прах, волосы напомадят, талии затянут! И всегда они где-то пропадают, вечно что-то вынюхивают. Преду Паулу, тот, что корчит из себя Андриа Маронцу, — ведь он похож на него, — уж так кичится своей красотой, что просто противно смотреть. Говорят, он завел себе подружку в соседней деревне. Она приютила его, когда он не то с лошади упал, не то ранен был, — уж я не помню. Она богатая вдова, но замуж за него идти не хочет.

Пауледда подавала как раз гостям кофе, и поднос задрожал в ее руках, когда старая тетка сказала в заключение:

— Хотя это и смертный грех, но вдова, пожалуй, правильно делает, что живет себе тихо-мирно в своем доме, вместо того чтобы связать себя на всю жизнь с первым встречным.

— Скорее идите к исповеди, — воскликнула какая-то благочестивая старушка. — Как вы можете такое говорить: «Она правильно делает, хоть это и смертный грех»?

Обычно Пауледда оставалась равнодушной к подобным разговорам, но на этот раз, когда все разошлись и наступил вечер, она вышла во дворик подышать свежим, воздухом, воспоминания, разбуженные словами тетки, роем обступили ее. Она никогда и не думала завести себе любовника, даже если бы для этого ей не пришлось поступиться столь любимой свободой.

Просто она была слишком благочестива и боялась людских пересудов. Но пример богатой вдовы заставил ее в этот вечер почувствовать смутное сожаление о годах, прошедших без любви. Она вновь видит себя юной девушкой в этом увитом виноградом дворике, когда над деревней встает луна и все в доме уже спят. Она слышит чьи-то быстрые шаги и замирает. Вот вдали раздается песня:

Вы, птички, порхающие в небе,

Принесите мне весточку…

И она плачет так, словно это весточка о смерти...

И теперь, как тогда, стояла теплая июньская ночь, полная поэзии и тайны. Над головой в темном кружеве листвы, как золотые виноградины, сверкали яркие звезды, где-то вдали пели влюбленные пары, поверяя птицам свои заветные думы.

Внезапно Пауледде послышался вдали какой-то шум. Голос певца словно растворился в воздухе, а вместо сопровождающего его хора вдруг раздались хриплые крики. Что это, драка? Ссора соперников? Мало-помалу шум прекратился, снова зазвучала песня, но уже где-то далеко. Внимание женщины вдруг привлекли чьи-то шаги. Они приближались, становились все яснее, все четче. Шаги замерли у ее ворот, и вслед за этим послышался негромкий, но настойчивый стук. Пауледде казалось, что все это ей снится. Взволнованная, она поднялась со скамьи и спросила:

— Кто там?

— Я погиб! Ради бога, открой!

— Кто там?

— Мерциоро. Открой мне, Пауле, спаси христианскую душу. Смерть моя пришла. Скорей же, скорей, за мной гонятся!

Пауледда открыла, и во двор ворвался Мерциоро, он тут же упал и, цепляясь за стену, попытался подняться. Пауледда тем временем прикрыла ворота, держа руку на крюке, чтобы в случае надобности сразу же откинуть его.

Ей казалось, что произошло что-то необыкновенное. И все-таки это не было тем романтическим приключением, о котором она мечтала в юности.

— Что случилось? Ты ранен?

— Нет, нет. Но за мной гонятся... Я... я ранил одного человека, и теперь меня преследуют.

— Почему ты его ранил?

— Почему? Сейчас я тебе все расскажу... Только дай мне, ради бога, воды, дай напиться...

— Кувшин вон там, на скамье... Пей...