Наступил день — тусклый, печальный. Черные тучи, гонимые ветром, метались между горами и морем, словно огромные спутанные клубки, цепляясь за скалы и утесы, которые как бы постепенно разматывали их. Вороны с карканьем носились над исхлестанными ветром вересковыми пустошами.
Ясные, пронизанные светом пейзажи, которыми Элиа любовался вчера, остались позади. Теперь все вокруг окрасилось в мрачные, зловещие тона, и ему чудилось, что он слышит за собой злобные насмешливые крики преследующей его толпы.
Кончилось тем, что Элиа снова надел свои башмаки, а краденые оставил на дороге. Но это не принесло ему желанного успокоения. Его воображению рисовались картины одна страшнее другой. Вот один из бедных постояльцев, его сосед по комнате, пошел по той же дороге и подобрал злосчастные башмаки. За вором пустились в погоню, поймали, уличили, ему грозят страшные кары. А может, башмаки найдут те люди, которые, как казалось бедняге Элиа, все время шли следом за ним, они догонят его, заставят признаться. Что тогда скажет жена?
В детски наивном мозгу Элиа, страдающего к тому же еще от голода, усталости и холода, тревожные мысли чудовищно разрастались, путались, мчались, напоминая те беспорядочные тучи, что неслись по темному зимнему небу. Теперь он раскаивался, что отправился в путь, расстался с привычной спокойной жизнью ради пустой мечты. Кто знает, сколько еще треволнений принесет ему погоня за дядюшкиным наследством; он уже и так пал слишком низко.
И Элиа повернул назад. Башмаки лежали на том же месте, где он их оставил. Он долго стоял, бессмысленно глядя на них. Что делать? Далее если он спрячет их, схоронит — этим он ничего не поправит. Ведь он украл, и воспоминание о той минуте, когда он, дрожа, как загнанный зверь, стоял на четвереньках посреди комнаты, навсегда останется темным пятном в его жизни.
Элиа взял башмаки, спрятал их под плащом и пошел обратно в селение, где провел предыдущую ночь. Он старался идти медленнее, чтобы попасть туда только к вечеру. Уже сутки он ничего не ел и был так слаб, что ветер клонил его к земле, как былинку. Словно во сне, подошел он к постоялому двору, готовый признаться в своей вине. Но там все было спокойно, никто не говорил о краже, никто не обращал па него внимания и не интересовался, что он прячет под своим плащом. Он поел и попросился переночевать. Ему предложили ту же самую кровать, на которой он спал прошлой ночью. Элиа поставил башмаки туда, где он их взял, к уснул. Он спал мертвым сном и встал только тогда, когда его разбудили и сказали, что уже полдень. Купив хлеба на оставшиеся два сольдо, он снова двинулся в путь.
И снова погода была чудесная. Пустошь, раскинувшаяся между черными горами и синим морем, дышала грустным очарованием первозданного пейзажа, все вокруг зеленело и набиралось сил, но как порой бывает бесплодной человеческая жизнь, так, казалось, и на этой земле уже никогда не распустится ни один цветок.
Элиа шел бодрым шагом и быстро приближался к цели: рваные башмаки даже сослужили ему некоторую службу. Благодаря им его всюду принимали за бродягу-нищего, и крестьяне давали ему приют, угощали хлебом и молоком на скотных дворах.
Когда он наконец добрался до места, оказалось, что дядюшка скончался несколько часов тому назад. Служанка подозрительно оглядела Элиа и сказала:
— Так это ты будешь его племянник? Чего же ты не удосужился прийти пораньше?
Элиа промолчал.
— А покойный хозяин все тебя поджидал. Третьего дня послал тебе телеграмму. Все говорил, что единственный у него родственник — ты, да и тот его позабыл. Ну, и сегодня утром, так тебя и не дождавшись, он все завещал сиротам моряков...
Вернувшись домой, Элиа нашел свою жену там же, где оставил: как всегда бледная и безучастная, она сидела па крыльце и грелась на солнышке.
— Святая мадонна, почему же, получив телеграмму, ты не сообщила ему, что я уже в пути?
— А зачем? Ты ведь и так должен был прийти. Почему же ты опоздал?
Элиа ничего не ответил.
Три брата
(Перевод Н. Георгиевской)
Не было дня, чтобы тетушка Карула не заходила к своей подруге Пауледде с твердым намерением убедить ее выйти замуж. Женщины были ровесницы, и возраст их скорее приближался к сорока, чем к тридцати годам; но в то время как Пауледда, несмотря на это, так и осталась для всех просто Пауледдой и все, даже дети, говорили ей «ты», Карула, выйдя замуж за пожилого вдовца с тремя взрослыми сыновьями, сразу же превратилась в «тетушку Карулу».
В качестве почтенной пожилой женщины ей теперь частенько приходилось брать на себя обязанности свахи. В новом платье с парчовым корсажем, стянутом серебряным поясом, в белоснежном крахмальном чепце, она степенно шествовала по улицам, и все знали, что тетушка Карула идет сватать девушку из уважаемой семьи за юношу, у которого не менее уважаемые родители.
Почти всегда дело, за которое она бралась, кончалось удачей. Она умела уговорить самых строптивых девиц, даже если партия была не очень заманчивой. Отказ она воспринимала как личную обиду и с новой энергией устремлялась в атаку, пока не достигала желанной цели, угождая тем самым претенденту и удовлетворяя собственное самолюбие.
Многие выказывали желание посвататься к Пауледде, но Карула не решалась ей об этом сказать, так как заранее была уверена в отказе. Однако при каждой встрече она заговаривала с ней на эту тему.
— Что поделаешь, дорогая Карула, — говорила Пауледда, склоняясь над шитьем, сидя во дворике, увитом виноградными лозами. — Такова, видно, моя судьба. Все молодые годы мне пришлось работать и заботиться о других: ты сама помнишь, какая у нас была большая семья! Зато теперь я привыкла к одиночеству, и мне никого не надо. Я сама себе госпожа, дома у меня тишь да гладь, и мне кажется, будто после бури я добралась наконец до тихой пристани. Так подумай сама: чего ради я буду снова пускаться в открытое море?
Лучи солнца, пробиваясь сквозь узорчатое кружево виноградной листвы, веселыми солнечными зайчиками падали на маленькую фигурку тетушки Карулы. Наливая кофе в блюдечко, она дула на него и поддакивала Пауледде:
— Что правда, то правда: ты сама себе госпожа, в доме у тебя тишь да гладь. Но все-таки муж есть муж.
— Знавала я мужей, чтоб им пусто было...
— Не спорю, попадаются среди них и повесы и распутники, но для тебя есть у меня один на примете... Да дай же мне сказать! Что тебя от этого, убудет? Так вот...
Но Пауледда так негодующе качала своей хорошенькой небольшой головкой, обвитой черными, толстыми, как канат, косами, что подруга невольно умолкала.
— Ты ведь меня знаешь, Карула. Не трать слов понапрасну. Ты помнишь, нас десятеро было в семье: семь мальчишек-богатырей и три девочки, три ясные звездочки. У отца было неплохое хозяйство, но юноши из богатых семей презрительно говорили: «Когда все имущество поделят, каждому достанется не больше «меры зерна». И никто ко мне не сватался — ведь я была бедная. А время шло. Целыми днями я работала, а сама все мечтала, как мечтают маленькие девочки. «Ну ладно, — думала я, — пускай я не нужна ни одному юноше из нашей деревни, но пройдет время, и в один прекрасный день появится таинственный незнакомец, заморский гость — он будет богат, хорош собой и полюбит меня». Но появлялись незнакомцы, приезжали к нам гости — мне приходилось им прислуживать, но ни один из них даже не взглянул на меня. Тогда я стала мечтать о другом; теперь, когда крылатые птицы моих девичьих грез разлетелись, я уже могу сказать тебе об этом, я думала: «Может быть, как-нибудь ночью попросит у нас пристанища юноша, преследуемый врагом или правосудием. Я спрячу его, стану за ним ухаживать, а когда все успокоится, мы поженимся». Как просто, правда? А годы шли, ты ведь знаешь, они мчатся, как ветер. Умер отец, умерли сестры. Потом настал год черной оспы, и смерть унесла всех моих братьев, как голодный коршун уносит ягнят из овчарни. Я осталась одна-одинешенька, как былинка в поле, но... наследство досталось мне целиком. И вот тогда-то со всех сторон стали ко мне свататься, ты не первая приходишь в мои дом в чепце свахи. Но я снова повторяю тебе: теперь мужчины вызывают во мне только презрение, и я даже не очень пеняю на свою горькую судьбу, — ведь она дала мне возможность узнать, чего они стоят. Они, конечно, льнут ко мне, потому что я богата. Но пусть они все пропадут пропадом!
