Магдалина не была ни чересчур высокой, ни по-настоящему красивой. Вместе с тем она была грациозной и необыкновенно привлекательной: очень гладкая смугло-розовая кожа, сверкающие из-под густых бровей глаза и чувственный рот. Ярко-красный корсаж, из-под которого виднелась ослепительно белая кофточка, и расцвеченный орхидеями и розами платок делали ее просто ослепительной. Рядом с грубыми фигурами Пьетро и дядюшки Портолу она казалась грацией в царстве дикой силы. Из-под длинных ресниц, блестели слегка раскосые, прищуренные глаза; их несколько чувственный взгляд буквально завораживал всех, кому случалось оказаться рядом с ней.

— Добро пожаловать! — молвил, подходя, Элиас и пожал ей руку. — Вы давно уже здесь? Мы вас ждали только завтра.

— Завтра или сегодня — какая разница? — откликнулся дядюшка Портолу. — Мое почтение всем, а также приору и поп тому коротышке рыжему попу! Да сохранит его Господь, сразу видно, что он поп, хоть он и без рясы.

— Ну, что вы на это скажете, ваше преподобие?

— В рясе или без нее — все мы люди, — отвечал Поркедду, — несколько задетый за живое, и, повернувшись к Магдалине, рассыпался перед ней в комплиментах.

— Ты с ним поосторожней! — бросил ей шутливо Элиас. — Его преподобие ужасный волокита.

— Не больше тебя! — тут же парировал коротышка священник.

— Ха! Ха! Ха! — мягко рассмеялась Магдалина. — Я никого не боюсь.

Дядюшка Портолу тотчас подхватил:

— Никого и не бойся, доченька, голубка моя, никого ты не бойся! С тобой дядюшка Портолу, а если этого мало, то его дружок тоже с ним.

С этими словами он выхватил из ножен огромный нож, который носил за поясом, и принялся им размахивать. Преподобный Поркедду попятился, комично замахав руками, словно до смерти перепугался.

— Да это форменный басурман со своим ятаганом! Спасайся, кто может!

— А что же вы хотите? — продолжал дядюшка Портолу, и вложил своего дружка в ножны. — Эту девушку, эту голубку поручила мне ее мать, голубка-вдовица. — «Аррита Скада! — сказал я ей, — будь спокойна: пока она со мной, никто и пальцем ее не тронет! Я ее защищу даже от моего сына, от моего ненаглядного Пьетро, и уж тем более от прочих коршунов и ястребов».

Дядюшка Портолу совсем не шутил, и бросал время от времени на девушку взгляды, полные какой-то неистовой привязанности.

— Если так, то мы поостережемся, — пообещал преподобный Поркедду. — А теперь пошли выпьем!

— Выпьем! Отлично сказано, ваше преподобие! Кто не пьет, тот не мужик и даже не священник.

Они направились к большим хоромам. Тетушка Аннедда уже их ждала со своими кофейниками, графинчиками и корзиночками со сластями. Магдалина и ее «свита» с шумом и смехом ввалилась в большие хоромы. Вскоре в общем гомоне потонули отдельные голоса, восклицания, взрывы смеха; звенели стаканы и кофейные чашки. Слышно было, как дядюшка Портолу объявил, что проделал весь путь вместе с обещанной Святому Франциску овцой, которая была приторочена к седлу.

— Это моя самая лучшая овца, — обратился он к приору. — Ты только взгляни, какая у нее длинная шерсть! Дядюшка Портолу совсем не скопидом!

— Иди к черту! — парировал приор. — Овца совсем седая, ей, должно быть, столько лет, сколько тебе самому.

— Сам ты седой, Антони Карта! Посмей только меня еще раз оскорбить, и я тебе кишки выпущу своим дружком!

А преподобный Поркедду, подняв высоко стакан, слегка склонил вбок голову, устремил восторженный взгляд на Магдалину и на очаровательных дочек приора и начал:

На палубе посудины моей,

Покуривая добрую сигару,

Кричу я другу своему: «Налей!»

И контрабандный ром с ним пью на пару.

— Ха! Ха! Ха! — закатились смехом женщины.

Только один Элиас не проронил ни слова. Он сидел себе на седле, а их немало было разбросано по всем большим хоромам, потягивая вино из стакана, и то поднимал голову, то опускал ее. И всякий раз, как он поднимал голову, он ловил па себе веселый взгляд Магдалины, сидевшей напротив, в жух шагах от него, и взгляд этих задорных, слегка раскосых глаз проникал ему в самую душу. У него кружилась голова, нее тело замирало в сладостной истоме всякий раз, как он бросал на нее взгляды.

Голоса присутствующих, их болтовня, смех, песенки преподобного Поркедду, восклицания женщин долетали до него как бы издалека; Элиасу казалось, что он сам где-то очень далеко и всеобщее веселье его никак не касается. Неожиданно один из присутствующих ему что-то сказал, его окликнул — Элиас словно пробудился после глубокого сна, помрачнел в лице, поднялся и быстро вышел.

— Ты куда, Элиас? — подбежал к нему Пьетро.

— Пойду взгляну на лошадей; оставь меня! — отвечал он брату чуть ли не грубо.

— Лошади в порядке. Что это ты не в духе, Элиас? Уж не из-за того ли, что здесь Магдалина?

— С какой стати? Что это ты в голову взял? — спросил Элиас, вперяя в него взгляд.

— Мне показалось, что ты на нее дуешься; да и вообще мне кажется, что она не слишком тебе пришлась по душе.

— Да ты и в самом деле спятил! Вы все ополоумели! И она тоже, со всей своей хваленой разумностью, чересчур все-таки смешлива.

Пьетро не обиделся на брата. И он, и все остальные члены семьи относились к нему как к ребенку, даже как к больному; боялись его расстроить и всячески ему потакали. Так было и сейчас. Пьетро увидал, что брат хочет побыть один, и вернулся к невесте.

— Они все там ополоумели, — размышлял Элиас, слоняясь туда-сюда. — И сам я тоже хорош! Она ведь невеста моего брата! Что же это я совсем потерял голову и на нее все время пялюсь?

Весь вечер он провел на дворе.

— Где же Элиас? — справлялась время от времени тетушка Аннедда и с беспокойством озиралась по сторонам. — Куда подевался этот добрый молодец? Ступай, Пьетро, поищи его!

Но все помыслы Пьетро были заняты лишь Магдалиной, при всем том, что сама она, как казалось со стороны, была им не слишком увлечена, или, по крайней мере, умела это скрывать, может быть, потому что мать посоветовала ей держаться скромно, и хотя Пьетро и отвечал матери: «Иду! Иду!», но с места не двигался.

— Так где же Элиас? — повторила тетушка Аннедда, когда наступило время ужина. — Портолу, пойди-ка поищи своего сына!

Дядюшка Берте, сидя на корточках у очага, поджаривал на огне целого барашка, насаженного на деревянный вертел. Он хвастал, что никто в мире лучше него не умеет жарить барашка или поросенка.

— Иду! Иду! — отвечал он жене. — Дай мне сначала разобраться вот с этим зверьком.

— Барашек уже поджарился, Берте; пойди-ка лучше поищи своего сына!

— Барашек еще не поджарился, женушка моя! Что ты в этом смыслишь? Ты и здесь будешь давать советы Берте Портолу? Пусть же ребята порезвятся, когда же им еще погулять, как не сейчас?

Но тетушка Аннедда не отставала, и дядюшка Портолу совсем уж было собрался идти на поиски сына, как Элиас сам вернулся. Глаза его блестели, лицо пылало — он был ослепительно красив. Все на него уставились, тетушка Аннедда вздохнула, а дядюшка Берте от души рассмеялся, разглядев, что Элиас был слегка навеселе. Сам же Элиас видел лишь раскосые, горящие глаза Магдалины, и ему хотелось зареветь, как ребенку.

«Вот чумовая! — думал он. — Что это она на меня пялится? Почему не оставит в покое? Я непременно поговорю с Пьетро, а потом скажу это всем. Если она его не любит, то зачем же обманывает? Она явно чумовая, чумовая, но и я не лучше, я не должен на нее пялиться, мне следует вырвать ее из сердца. Пойду-ка я лучше туда, где Паска, дочь приора, и приударю за ней».

— Паска! — молвил он, подходя к очагу приора. — Ты самая красивая из «семейства» Святого Франциска.

— А ты — самый красивый, — тотчас отвечала ему девушка, хлопотавшая около котла.

Элиас сел рядом с ней и принялся с какой-то странной навязчивостью ее разглядывать, девушка, довольная, смеялась, а у него самого на сердце кошки скребли.