Семейство Портолу довольно быстро обжило свое место. Тетушка Аннедда убрала в стенную нишу корзину со сластями, хлеб и кофе; на очаг поставила кофейник и кастрюлю; вдоль стены расстелила мешок, одеяло, положила подушку из красной ткани и поставила тростниковую корзину с кофейными чашечками и блюдцами. Вот и все. Ближайшими соседями Портолу была маленькая сгорбленная вдова с двумя внучатами; семейства сразу же подружились, обменялись подарками и любезностями. Сразу после этого Элиас расседлал кобылу, и та вместе с жеребенком устремилась к ближайшим зарослям, где и стала щипать траву.

Во дворе и в комнатах еще продолжали раздаваться крики, люди сновали туда и сюда, царила сумятица, а тетушка Аннедда уже отправилась помолиться в храм — чистую церквушку с мраморным полом и огромной статуей бородатого Святого, который, по правде говоря, внушал скорее страх, чем любовь. Вскоре и Элиас показался в храме; он преклонил колена на ступенях алтаря, обнажив голову, и погрузился в молитву.

Тетушка Аннедда в пылу молитвы смотрела и все никак не могла насмотреться на сына; казалось, что Святой, к которому она мысленно обращается, это он, ее Элиас. Ах, сколько нежности пробуждал в ней его тонкий усталый профиль, его белое, осунувшееся лицо! Видеть его здесь, своего возлюбленного сыночка, преклонившего колена перед статуей Святого во исполнение обета, данного им далеко отсюда, когда он томился в тех местах — ах, как же радостно замирало от всего этого сердце тетушки Аннедды.

— О мой милый, мой родненький Святой Франциск, не знаю, как и благодарить тебя! Возьми себе мою жизнь, если тебе угодно, забери у меня все, что хочешь, только бы дети мои были счастливы, только бы шли они по жизни прямыми стезями Господа, только бы не слишком цеплялись за этот суетный мир. О мой Святой Франциск!

Мало-помалу прекратились и беготня, и шум, и сумятица; каждый занял свое место, даже досточтимый господин капеллан, который ростом был от горшка два вершка, лицом весьма румян, пребывавший неизменно в веселом настроении: он насвистывал себе модные мотивчики и напевал чуть ли не кафешантанные песенки.

Лошадей отвели пастись, в очагах запылал огонь, и пышная жена приора вместе с другими женщинами клана храма принялась варить в огромных котлах приправленный свежим сыром суп. Что за веселая жизнь началась для этого мирного и патриархального мирка! Резали овец и ягнят, варили в преизбытке макароны, пили в преизбытке кофе, вино, водку. Капеллан совершал требы, читал молитвы и вовсю насвистывал и напевал себе песенки.

Веселее всего бывало в больших хоромах по ночам, когда в очагах жарко горели и потрескивали ветки мастичного дерева. За порогом ночь веяла свежестью, подчас чуть ли не холодом. Луна клонилась к бескрайнему горизонту и придавала зарослям сказочное очарование. Ох, эти лунные ночи на Сардинии, когда вокруг тебя ни одной живой души! Трепетный призывный крик сплюшки, резкий запах чабреца, пряный аромат мастичного дерева, далекий шорох девственных лесов сливаются в однообразной, тоскливой гармонии, отчего на душе становится как-то торжественно и грустно, она начинает печалиться по тому чистому, что было когда-то в стародавние времена.

Обитатели больших хором собирались вокруг очага, рассказывали забавные истории, пили и пели. Эхо их звонких голосов гасло за порогом, в царившем вокруг великом безлюдье, в лунном безмолвии, среди зарослей, в которых спали кони.

Элиас Портолу с превеликим, чуть ли не детским, удовольствием принимал участие в общем веселье. Ему казалось, что вокруг него совершенно новый мир; он рассказывал односельчанам о своей жизни и слушал с участием рассказы других. Кроме всего прочего, он подружился с капелланом, и этот его новый друг вел с ним забавные речи, призывая его наслаждаться жизнью, забыть обо всем и развлекаться.

— Служи Богу в радости, — увещевал он его. — Давай же танцевать, пить, свистеть, наслаждаться! Бог даровал нам жизнь, чтобы мы хоть немного ей порадовались. Я совсем не призываю грешить, нет, только не это! Грешника мучает совесть, он места себе не находит, дорогой ты мой… да что я тебе объясняю, ты и сам испытал это на себе. Я — за честные развлечения, да! да! да! Меня зовут Яку Мария Порку, или преподобный Поркедду[5], ибо ростом я не вышел. Яку Мария Порку в своей жизни повеселился на славу. Есть что вспомнить! Как-то раз возвращаюсь я за полночь домой. Сестра говорит мне, что я пьян, а мне так кажется, что нет, дорогой мой. — «Что мне дашь на ужин, Анна?» — «Ничего ты у меня не получишь, Яку Мария Порку, ничегошеньки, бесстыдник ты этакий! Заявился домой за полночь, — ничего ты у меня не получишь!» — «Покорми лучше ужином, Анночка, его преподобие не подобает оставлять без ужина». — «Если так, то вот тебе хлеб и сыр, бесстыдник Яку Мария Порку, уже ночь на дворе». — «У тебя для его преподобия всего лишь хлеб и сыр, всего лишь хлеб и сыр для Яку Мария Порку?» — «Да, хлеб и сыр, вот он, если хочешь, а не хочешь, так и ступай себе прочь». — «Хлеб и сыр для Яку Мария Порку? Для преподобного Поркедду? Фьють! Фьють! Кушайте собачки!» — и преподобный Поркедду швыряет все собакам! Вот как надо поступать, о бледнолицый юноша! А если я священник, мне уж и повеселиться нельзя? Веселиться — да! Грешить — нет!

Любовь — на веселье,

Любовь — на веселье;

и лишь на веселье она нам дана.

Сегодня с тобой, а завтра с другой.

«Он явно не в себе!» — подумал, смеясь, Элиас, но на душе у него было радостно; слова преподобного Поркедду трогали его за живое, доносили до него дыхание жизни, пробуждали в нем желание петь, наслаждаться, развлекаться.

Чуть ли не каждый день Элиас, его преподобие Поркедду, вместе с приором и еще кое с кем из друзей забредали далеко, в гущу высоких зарослей. Вокруг царил покой, и стояла такая тишина, что звенело в ушах; передними живописно вздымались к чистому небу ясным бирюзовым контуром горы Лула. Вдалеке среди зелени вереска кони взапуски проворно скакали кругами. Совсем как на картине. Друзья, с удовольствием растянувшись на траве, рассказывали друг другу о своем более или менее бурном прошлом, вспоминали церковные предания, любовные похождения, легендарные деяния древних сардов. Нередко бывало, что посреди разговора преподобный Поркедду вдруг возьмет да и издаст какой-нибудь гортанный звук, а то и присвистнет. По временам господин капеллан даже вскакивал неожиданно на ноги, принимаясь выделывать разные коленца, или пел, сопровождая свои вольные песенки забавными гримасами.

Дня за два до праздника они вот так расположились в тени стоявших рядом огромных мастичных деревьев, и Элиас досказывал им историю о том, как его сокамерник избил тюремщика за то, что тот побрезговал «промочить горло» с одним из заключенных, как вдруг послышался прерывистый резкий свист, прилетевший, как стрела, со стороны церкви. Элиас вскочил на ноги и воскликнул:

— Так свистит мой брат Пьетро.

— Ну и что из этого? — отозвался преподобный Поркедду. — Если это твой брат, то успеете еще друг другом налюбоваться. Ты из-за него так переполошился?

— С ним скорее всего приехал и мой отец, а может быть, и невеста Пьетро тоже. Пошли же, пошли!… — затормошил других Элиас: он был не на шутку взволнован.

— Если так, то пошли! — откликнулся приор. — Нужно их уважить. Берте Портолу — добрый родственник Святого Франциска. Да и Мария Магдалина Скада — красавица.

— Так она красотка? — оживился преподобный Поркедду. — Тогда чего же мы медлим?

Элиас бросил на него гневный взгляд, но его преподобие не стушевался, а рассмеялся и замурлыкал свою любимую песенку:

Любовь — на веселье,

Любовь — на веселье;

и лишь на веселье она нам дана…

Они направились к церкви но тропинке, едва заметной среди зарослей и кустарников, в благоуханной зелени травы. Свист повторялся снова и снова, все ближе и настойчивее. Элиас не обманулся. Перед колодцем стояли Пьетро и дядюшка Портолу, а между ними — светлая фигура Марии Магдалины. У Элиаса сжалось сердце. Преподобный Поркедду щелкнул языком и ничего не сказал, ибо никак не мог подобрать достойных слов, чтобы выразить свое восхищение. А сам-то утверждал, что его ничем не удивишь!