Магдалина повернулась спиной к остальным и принялась смотреть в окно. Мысли ее были весьма далеки от той шумной сцены, которая происходила у нее за спиной; взор ее прекрасных глаз был грустно-мечтательным. Ночь была теплая, мглистая, луна плыла к югу в дымке серебристых облаков; заросли пустоши расплывались смутными темными очертаниями на пепельно-сером фоне и источали необыкновенно сильный аромат.
Магдалина подумала об Элиасе, и вновь его фигура возникла перед ее взором, словно откликнувшись на ее безотчетный призыв. Он прошел под окном и удалился в этот лунный полумрак, застланный пеленой тумана. Куда он направлялся? Куда поспешал? Магдалина почувствовала, как к глазам подкатываются слезы, как внутри ее что-то вдруг затрепетало и подступило к горлу.
Как же ей хотелось выскочить из окна, пуститься вдогонку за Элиасом, прилепиться к нему всем сердцем, задушить его в страстных объятиях! Но он исчез вдалеке, и ей пришлось проглотить тайные слезы горечи.
Элиас исполнял свой обет, он мысленно повторял брату: «Спи и не тревожься, Пьетро, брат мой, она — твоя; даже если она сама бросится мне в объятия, я все равно ее отвергну».
Хмель из головы у Элиаса выветрился, и он ощущал себя сильным, а после раскаяния, которое привело его помолиться у статуи Святого, даже чуть ли не веселым. Все отчаянные планы, которые, подогреваемые хмелем и взглядами Магдалины, бурлили у него в голосе, как-то: стать священником, посвататься к дочери приора, — все это куда-то исчезло имеете с хмелем. Теперь он опомнился, и ему было даже стыдно за все, что он надумал и наговорил в тот бурный день. Он отравился взглянуть на лошадей, которые спокойно паслись под луной, напоил их водой, затем вернулся к церкви.
«Завтра мы возвращаемся в город, — думал он, — а послезавтра я отправлюсь в кошару, к овцам. Меня месяцами не будет дома, со мной будут отец, простоватый Маттиа и еще друзья пастухи. Как же мы здорово заживем! Когда я там окажусь, все эти дни, все эти глупости станут для меня чем-то призрачным. Праздники, конечно, вещь хорошая, да и святые угодники к нам добры, но вино, суматоха, забавы горячат кровь, и если в человеке нет большой, и очень большой, мудрости, он запросто может наломать много дров и даже впасть в искушение. Ладно, пойду-ка я спать, прошлой ночью ведь я совсем не отдохнул; потом, завтра… домой, а… послезавтра отправлюсь я прочь, далеко, далеко. Как же ты, Элиас Портолу, напугал сам себя!… Но что это там виднеется? Вроде бы человек спит под кустом. Нет, не похоже, чтобы это был человек. Тогда кто же? Да нет, это человек… вот это да! Сам преподобный Поркедду!»
Элиас склонился в удивлении над спящим и принялся тормошить его.
— Эй, эй, ваше преподобие! Что это вы разлеглись? И почему именно здесь? Вы что, не знаете, что на этой прохладе недолго и заболеть? И потом, в траве водятся всякие там змеи и насекомые…
Долго и изрядно пришлось Элиасу трясти преподобного Поркедду, пока тот, наконец, пробудился, не понимая, чего от него хотят; он никак не мог признать Элиаса, долго хлопал глазами, но, в конце концов, пришел в себя и встал на ноги:
— Вот тебе и на-а! Вышел-то я, понимаешь, после ужина прогуляться, но, похоже, меня немного сморило.
— Мне тоже так кажется. Если бы не я, вы бы еще, Бог знает, сколько времени пролежали здесь, а мы все, Бог знает, как бы перепугались из-за вашего отсутствия.
— Ты не думай, я выпил совсем немного, дорогой мой, это так. Я вышел, увидал луну и вот здесь присел. Знаешь, я ведь писал в свое время стихи!
— Да ну!
— Сядем здесь! Ты только взгляни, что за чудесная ночь! Да, действительно, я писал стихи и даже как-то раз их напечатал. Но поскольку стихи были о любви, знаешь, как повел себя епископ? Он прислал мне сказать, чтобы я больше так не делал, что священнику не подобает этим заниматься.
— И что же вы, ваше преподобие?
— Я и прекратил. Сынок, я знаю, что ты считаешь меня полоумным.
— Как можно, ваше преподобие!
— …полоумным; но от моего сумасбродства не страдает никто, и меньше всего я сам. Я всегда знал толк в жизни и в развлечениях, но никогда не перегибал палку. Вот я с того раза и прекратил писать стихи, но сохранил привычку иногда помечтать. Ты только взгляни, сынок, что за прелесть эта ночь! В такую ночь хорошо думается; тебе вспоминается прожитое, ты каешься в содеянном и даешь зарок на будущее. Ты ведь умен, Элиас Портолу, ты не какой-нибудь там пастух-деревенщина, ты же учился в школе, потом ты много страдал и можешь это понять.
— Это правда, — произнес Элиас с чувством.
Его преподобие, устремив взор к небу, разглядывал луну; Элиас тоже посмотрел вверх — он ощущал какое-то умиление.
— Так вот, сынок, — продолжал Поркедду. — Ты ведь все это понимаешь: мне сразу стало ясно, что ты умен; ты ведь и на луну смотришь не затем, чтобы узнать, который час, как поступают все пастухи, но с чувством возвышенным, торжественным (Элиас толком так и не понял, что же он этим хотел сказать). В тебе тоже, может быть, есть что-то от поэта, и, может быть, ты тоже смог бы слагать любовные стихи…
— Ну уж нет, ваше преподобие!
Преподобный Поркедду ненадолго сосредоточенно задумался, а затем пробормотал четверостишие на местном диалекте — Майскую песню:
Ждем тебя, о месяц май!
Ты любовь и солнце даришь,
Ты всю землю пробуждаешь,
И цветами одаряешь…
Тем временем Элиас глаз не мог оторвать от луны, и все задавался вопросом, а сумел бы он сложить стихи в честь… Магдалины? О, нет, стоило ему на мгновение забыться, как бес снова вселялся в него. Голос преподобного Поркедду поносился слегка приглушенно, но все же отчетливо в этой великой ночной тиши, с ее луной в дымке серебристых облаков, с ее безлюдьем душистых зарослей пустоши.
— Ты засмотрелся на луну, Элиас Портолу, ты хочешь заговорить стихами… Впрочем, я догадался. Ты влюблен!
— Ваше преподобие!.. — испуганно вскрикнул Элиас и склонил голову.
Ему разом открылось, что его собеседник разгадал его горестную тайну, и он покраснел от стыда и гнева. Ему захотелось наброситься на преподобного Поркедду и задушить его.
— Ты влюблен в Магдалину. Не красней и не злись, сынок! Я угадал, но ты не пугайся и не думай, что все понимают жизнь так, как ее понимает преподобный Поркедду. И потом, чего здесь стыдиться? Она женщина, а ты мужчина, и, следовательно, не чужд человеческим страстям, искушениям, как бы сказала твоя мать, тетушка Аннедда. Стыдиться надо не этого, а когда ты не можешь себя победить. Но ты себя победишь. Магдалина…
— Говорите тише! — не удержался Элиас.
— Магдалина — это для тебя святое. Смотреть на нее для тебя все равно что смотреть на праведницу. Ты ведь это понял, не так ли?
— Я… я это понял, — пробормотал Элиас.
— Вот и прекрасно. Разве не говорил я, что ты у нас сообразительный? Знаешь ли ты, почему Бог создал день и ночь? День — чтобы бесу было сподручно строить нам козни, ночь же — чтобы нам можно было собраться с силами и одолеть соблазны. Да и когда их одолевать, как не в такие вот ночи, как эта; ибо именно в такие тихие ночи нам следует особенно поразмыслить над тем, что жизнь наша коротка, что смерть приходит, когда ты меньше всего ее ожидаешь и что из всей нашей прожитой жизни мы возьмем с собой к Господу лишь наши добрые дела, чувство исполненного долга, преодоленные соблазны.
— А как же стихи? — поинтересовался Элиас, слегка улыбнувшись. Он словно обрадовался, что подловил-таки его преподобие, но голос выдавал охватившее его внутреннее волнение.
— Хорошие стихи — это голос совести, говорящей нам, что мы выполнили свой долг. Ну, что ты на это скажешь, Элиас Портолу?
— Я скажу, что это именно так и есть.
— Вот и прекрасно. Теперь мы можем идти. Становится сыро, и потом, разве не ты сказал, что здесь водятся змеи? Дай-ка мне руку, помоги подняться… Мне уже не двадцать лет, чтобы так резво скакать, как ты. Вот так, спасибо! Теперь дай мне за тебя ухватиться. Ну, что ты теперь скажешь о преподобном Поркедду? — спросил он, беря Элиаса за руку. — Он, конечно, сумасброд, он может вернуться домой за полночь, может пить, распевать песни, даже швырнуть хлеб собакам, но сам по себе он совсем не злой. Совесть, прежде всего, надо иметь совесть! Помни о совести, Элиас Портолу! Ой, что это там виднеется? Что-то черное, посмотри, уж не змея ли часом?
