Алеша поднялся и твердо, не избегая испытующего гагаринского взгляда, ответил:

— Готов, товарищ полковник. Всегда готов.

Володе Кострову далеко не всегда было весело. В маленьком отряде космонавтов за ним давно уже укоренилась репутация самого уравновешенного и вдумчивого человека. Даже наиболее строптивый, порою задиристый и острый на слово Андрей Субботин воспринимал любой его совет, как приказ самого высокого начальника. Горелов его попросту боготворил, Дремов и Карпов часто обращались к Кострову за помощью и в житейских делах, и в учебе. Женя и Марина угадывали в его мягких, адресованных им замечаниях трогательную заботу старшего о младших. Сергей Ножиков — тот, пожалуй, не выносил на обсуждение в партийном порядке ни одного вопроса, не согласовав его с Володей. И когда в самых задушевных беседах космонавты размышляли, кто из них будет кандидатом на очередной полет, рослый Олег Локтев или порывистый, всегда чуть возбужденный Игорь Дремов при всеобщем одобрении говорили:

— Как кто? Конечно же, майор Костров.

Но самому Кострову далеко не всегда казалось, что это будет так.

У всякого человека есть широкий круг друзей, которым он свободно рассказывает о себе почти все. Есть и более узкий круг, с которым он делится своими тайнами, замыслами. И есть, наконец, своя собственная совесть — беспощадный и неподкупный судья и советчик. Ты можешь поступать так или иначе, внимать или не внимать ее голосу, но совесть все равно скажет свое беспристрастное слово, скажет одному тебе — прямо, без обиняков.

Володя Костров часто советовался с собственной совестью. Она представала перед ним в образе тихого и с виду застенчивого человека с небольшими темными усиками и мягкой прядью волос на лбу. Этого человека он не видел с июня сорок первого года, но единственную фотографию его бережно хранил и в эвакуации, и потом, когда умерла состарившаяся от горя мать, оставив в немногочисленных бумагах официальную справку со страшными словами: «Пропал без вести». И когда возникала необходимость посоветоваться о чем-то самом сокровенном с собой, он мысленно обращался к этому человеку, как к собственной совести. «Ты меня выслушай, отец. Выслушай и скажи, что бы ты сделал на моем месте. Все ребята намного меня моложе и сильнее. И Карпов, и Дремов, и тем более Горелов. Они сложены не хуже, чем римские гладиаторы, легко переходят с турника на брусья, оттуда на кольца или батуд. А я тихонько отхожу после первого же комплекса упражнений в сторону, потому что учащенное дыхание распирает мне грудь. И отхожу в сторону я только затем, чтобы ничего этого не заметил наш физрук Баринов. Однако он всевидец. Он уже давно отметил, что мои прыжки через голову над сеткой батуда стали тяжелее и падаю я не так ловко, как три-четыре года назад. Но он подходит ко мне и по-братски шепчет в самое ухо — так, чтобы другие не услыхали: «Ничего, Володя. Мы же старая гвардия. Нам трудно с такими, как они, тягаться. Успокойся. Полторы минуты передышки, и снова к снарядам». Я беру себя в руки и опять, как на поединок, выхожу к снаряду. Но мои тридцать семь! Они никак не хотят соревноваться с двадцатью шестью Игоря, двадцатью восемью Карпова и тем более двадцатью тремя самого молодого и крепкого среди нас — Алеши Горелова. Так же и в термокамере, на вестибулярных тренировках, когда ты с закрытыми глазами раскачиваешься на качелях или вращаешься на стуле, устроенном в полосатом шатре, а белые и черные полосы, густо нарисованные на холсте, мечутся перед твоими глазами, извиваясь, словно змеи. Выходишь, а потом тебя сдержанно успокаивают: «Сносные показатели». Сносные! Шесть, пять лет назад они были отличными. И чего скрывать: тогда, на рубеже первого запуска, я тоже лелеял надежду занять место в кабине первого космического корабля. Но я не полетел ни тогда, ни в следующий раз. Два года назад меня обнадежили: следующий полет — твой. Нелепая, совершенно случайная операция, и я на три месяца выбыл из строя накануне стартовой горячки. А годы прибавились. Даже вес стало тяжелее регулировать, чем раньше. Того и гляди, белая прядка засветится в голове. Вот ты и скажи мне, отец, что делать?» — спрашивал Володя Костров свою собственную совесть, так похожую на отца. Но она молчала, и он ходил погруженный в сомнения.

Был у него, правда, и еще один человек, которому он доверял все: жена, Вера. Еще лейтенантом, рядовым летчиком реактивного истребительного полка познакомился он на молодежном балу с нею, тогда студенткой пединститута. Заглянул в глубокие черные глаза девушки и почувствовал: другой не надо. Вызвался проводить ее домой, и за длинную дорогу до городской окраины Вера успела рассказать ему о своей недолгой жизни, увлечениях и привязанностях. В первый же вечер, когда невысокая калитка у заборчика захлопнулась за ней и тень девушки метнулась к крыльцу, он окликнул:

— Вера.

Она остановилась, теребя прозрачную косынку, наброшенную на смуглую шею.

— Чего?

— А я на вас женюсь... вот увидите.

Она приняла это за шутку и, давясь смехом, убежала. Проводив ее во второй раз, он крикнул на прощание те же слова. Девушка ушла молча. А когда Володя в третий раз грустно и мрачно вымолвил при расставании: «Я на вас женюсь», она кокетливо повела плечом.

— Это что же?.. Карфаген будет разрушен? Знаете такую фразу?

— Знаю, — отмахнулся Володя, — не одни инструкции по технике пилотирования изучал. Имел и по Древнему Риму в свое время пятерку. Только я поупорнее Сципионов.

— Вы странный, — сказала девушка и, помолчав, добавила: — Если не боитесь проспать завтра полеты, давайте еще немного побродим по берегу реки.

Той же осенью они сыграли свадьбу. А теперь у них уже двое ребятишек: черноглазая, вся в Веру, Тамара и похожий на него Алька.

И однажды Володя все рассказал жене. Случилось это совсем на днях. Была светлая весенняя ночь за окном, и он, беспокойно ворочаясь с боку на бок, вдруг заметил, что Вера не спит. Она только притворялась спящей.

— Вера, ты же не спишь, — усмехнулся он.

— Разве заснешь, если ты так волнуешься, — ответила она.

— Откуда ты взяла, чудачка? Я спокоен. В космосе — как на Шипке.

— Ты никудышный конспиратор, Володя. Я уже целую неделю примечаю, как ты волнуешься. Даже по ночам два раза стонал.

— Это плохо, — вздохнул Костров, — слава богу, мне сурдокамеру больше не проходить. Иначе бы Рябцев к разряду психически неуравновешенных причислил.

— Что тебя мучает, Володя? Расскажи, — попросила Вера.

И он рассказал ей о своих сомнениях, о нарушениях в дыхании, иногда возникавших после трудных физических упражнений.

— Ты понимаешь, Вера, что будет, если я не полечу еще год, другой, третий. Какой я в сорок лет космонавт!

Она громко вздохнула.

— Через три года тебе будет сорок, а мне — тридцать семь. Какая все же короткая у человека молодость!.. Послушай, Володя, — заговорила она шепотом, — мы тоже очень хотим, чтобы ты стал космонавтом и чтобы твой корабль так же благополучно, как и все предыдущие, опустился после полета на землю. И чтобы задание ты выполнил самое героическое. Посмотри на Альку. Он уже в третий ходит и кое-что понимает. Как он тобой гордится! Недавно с ним учительница беседу затеяла на тему «Кем быть». Так он знаешь что ответил? Хочу быть, как папа... Но знаешь что?.. — Вера вдруг отняла руки от его головы, жестко спросила: — А если ты вообще не полетишь?

Он даже вздрогнул от неожиданности и привстал в кровати.

— То есть как это?

— Да очень просто. То ли здоровье подведет, то ли по каким другим причинам.

— Вера, зачем ты так шутишь? Этого быть не может.

— Я не шучу, — тихо продолжала Вера. — Ну а если не полетишь? Разве тогда вся дальнейшая жизнь станет для тебя сплошным разочарованием и ты не найдешь себе места? Стыдись, Володя. Ты же прекрасный летчик, авиационный инженер. Какое будущее пророчат тебе руководители твоей работы по математике! А мы? Неужели оттого, что ты не полетишь в космос, мы станем меньше тебя любить? Думаешь, нам обязательно нужно, чтобы ты прошагал по ковру на Внуковском аэродроме и отрапортовал секретарю ЦК, чтобы везде, даже на марках и спичечных коробках, красовались твои портреты? Конечно, слава — вещь заманчивая, и мы бы тобой гордились. Но пойми, ты и без славы этой нам дорог. Помнишь, как несколько лет назади мы жили на зарплату рядового летчика? Комнату с окошком на Дон снимали. На двоих — два чемодана...