Ее маленькие сильные руки были горячими. Марина их долго не отнимала. Легкий ветерок ласкал непокрытую голову. Едва слышно шуршал на девушке плащ.

— Ты гулял, Алеша? Давай посидим.

— Давай, Марина.

Скамейка была чуть влажной от вечерней росы. Одетые сумерками, они не видели друг друга, но Горелов чувствовал, как она волнуется. Он и рад был и не рад этой неожиданной встрече. Он твердо знал, что если будет молчать, девушка заговорит первая. Все равно от этого разговора не уйти. Что он ответит? Да, Марина ему нравится, и больше всего боится Алексей обидеть ее холодным словом. Но разве это честно — подать ей надежду, вскружить голову, а потом горько разочаровать? Плечо Марины было рядом, и, если бы он сделал одно движение навстречу, слова стали бы ненужными. Но он не сделал этого движения.

— Тебе не зябко? — спросил он довольно спокойно.

Она промолчала, лишь покачала отрицательно непокрытой головой.

— Зачем ты рисовал меня в сурдокамере? — промолвила она тихо.

— Чтобы дать Субботину тему для острот.

— Неправда, Алеша. Зачем? Я была просто поражена. И я, и не я. Ты нарисовал меня гораздо лучшей, чем я есть.

— Нет, — горячо запротестовал Алеша, — ты в жизни еще лучше, Марина.

— Чепуха, — глуховато рассмеялась она. — Выдумщик, да и только. Что ты вообще обо мне знаешь?

— Все и ничего, — пожал он плечами.

— Вот именно — все и ничего, — грустно повторила девушка. — Я часто думаю: какие у нас коротенькие биографии! Зимнего не брала, с басмачами и кулачеством не сражалась, у Доватора в кавалерии не служила, знамя над рейхстагом не водружала... А если разобраться, то как много в этих биографиях и радостей и потрясений. Я, например, даже родителей своих не помню. Считают меня сибирячкой, а если по правде говорить, то какая я сибирячка! Родилась подо Ржевом, потом война. Смутно помню столб огня перед глазами. Это когда фашистская бомба в наш дом угодила. А потом чужие руки меня из огня вынесли. Отец и мать погибли. А дальше — детдом, интернат, техникум, парашютный спорт. Дальше, как у всех. Жаль только знаешь чего, Алеша? Вот прошла я по своей коротенькой жизни, все ко мне хорошо относились. Но ни разу материнской ласки и отцовского тепла не почувствовала. Думаешь, я ожидала, что ты мой портрет в сурдокамере нарисуешь? Нет, конечно... Это для меня как самая лучшая ласка. Вот и спрашиваю поэтому, отчего меня для портрета выбрал?

У нее жалко дрогнул голос. Алеша понимал, как хочется сейчас Марине ласки и сочувствия. И ему захотелось ее утешить. Только утешить. Алеша нашел в темноте ее горячие ладони, взял в свои.

— Чудачка! У тебя же чудесное лицо, Марина. В нем столько доброты, отзывчивости. Я часто о тебе думал за теми стенами.

— А я о тебе все время здесь, Алеша, — шепнула она в ответ.

Весенний ветер тугим парусом выгнулся над городком. Смутными фиолетовыми огоньками трепетали над землею звезды. Марина всматривалась в них, угадывала знакомые астрономические сочетания.

— Спасибо, Марина. — Алексей крепче сжал ее руки.

Им владело странное и грустное чувство. Словно он теряет что-то самое дорогое, а не потерять не может. «А если не так? — озадачил он себя. — Если поцеловать, приласкать эту искреннюю в своем порыве, в сущности еще совсем-совсем девчонку? Ведь небезразлична же она тебе? — Но целая буря протестующих мыслей метнулась в ответ: — Как ты смеешь, если знаешь, что не можешь полюбить ее по настоящему! Пойти на сделку с совестью, обмануть и себя и Марину?» Он долго молчал. Плечо девушки придвинулось к его плечу, и даже в темноте различал он наполненные ожиданием ее глаза. Марина вздрогнула.

— Тебе холодно?

— Нет, это от звезд.

— Почему от звезд?

— Чудной ты, Алешка! Просто я на них загляделась, и только. Далекие, стылое. Понять не могу, почему со звездами люди всегда связывают самое святое и нежное — объяснение в любви. Для меня звезды — это далекие безлюдные тела, к которым надо лететь через страшные радиационные пояса, опасаясь на пути метеоритов... Как хорошо на Земле!

— Значит, тебе и в космос не хочется?

— Что ты! — отстранилась она настороженно. — Космос для нас — самое заветное. Теперь и для тебя и для меня это цель жизни. — Помолчала и прибавила: — Только звезды от этого не станут ближе и теплее.

И опять Алексею стало грустно.

— Хорошая ты, Маринка!

— Я бы очень хотела, чтобы мы когда-нибудь попали в один космический экипаж, Алеша, — тихо заговорила она. — И полетели куда-нибудь далеко, далеко... Не по орбите.

— С такой, как ты, я куда угодно, — сказал Горелов, — и если какая беда, я бы тебе весь свой кислород отдал!

— Вот как! — засмеялась она счастливо.

Ей было зябко в легком нарядном плаще, но скорее не от сырой весенней ночной прохлады, а от волнения.

— Алеша, — спросила она переставшими слушаться губами, — ты кого-нибудь любил?

Он ссутулился, отрубил коротко выстрелил:

— Нет. Не любил и не люблю. И сразу почувствовал, как легла меж ними холодная тусклая межа, хотя плечо девушки все еще касалось его плеча. И не разумом, а скорее сердцем понял он, что надо немедленно эту межу убрать, только тогда они останутся настоящими друзьями и много времени спустя будут легко и благодарно вспоминать эти минуты, когда не обманули друг друга. — Ты пойми меня, — заспешил он, — слишком еще короткая у меня жизнь. И такая торопливая. Совсем как лента в кино. Что в ней было, я тебе по пальцам пересчитаю. Детство без отца, сгоревшего в танке. Обиды от отчима. Мама. Живописи немного. И вот наш городок... Так что места для любви в этой жизни попросту не осталось. Понимаешь, Маринка, я это тебе самым честным образом. А ты... ты — настоящий мне друг, Маринка, — закончил он сбивчиво.

Девушка отодвинулась и выпрямилась. Алеша увидел большие печальные глаза, боль в складках у рта.

— Это все, что ты хотел мне сказать?

— Все, Марина.

— А других слов ты для меня не найдешь?

— Нет, Марина.

— Тогда прощай. Спасибо за правду.

Она встала и медленно пошла по аллейке, неестественно прямая от того, что была придавлена первым в ее короткой жизни горем. Алеша сорвался с места и догнал ее в конце темной аллеи.

— Маринка, ты только не сердись. Ты пойми, у меня никогда ни сестренки, ни брата не было, и мне больно потерять в тебе друга. Хочешь, Маринка, я тебе сейчас портрет этот подарю? — просительно протянул он. — Давай сейчас же ко мне зайдем. И чаю попьем. Ладно?

Она обернулась, и по лицу ее было видно, что она уже овладела собой. Лишь в больших глазах горела обида.

— За портрет тебе большое спасибо. Сейчас же его заберу. Да и чаю у тебя выпью, — отчаянно махнула она рукой, и тогда Горелов обхватил ее за плечи, привлек, несопротивляющуюся, к себе и поцеловал в мягкие теплые губы, но совсем не тем поцелуем, какого ожидала Марина.

Прошла неделя. Апрель бушевал над затерянным в подмосковных лесах городком космонавтов. Кроны деревьев сделались вызывающе яркими, зазеленели цветочные клумбы и даже одинокое вишневое дерево, что стоит за проходной, начало покрываться белым цветом. Днями ярко светило солнце, а по ночам, ему на смену, выходил месяц и безмолвно сторожил звездные стада вселенной. К полуночи воздух становился холодным, сырым — Алексей закрывал окно. Но и сквозь гладкое темное стекло он видел желтое загадочное лунное сияние и невольно ловил себя на мысли, что любуется им совершенно профессионально, не забывая, что далекая холодная Луна стала теперь его целью, так же как и целью всех других космонавтов их маленького отряда.

Когда не спалось, Алеша вспоминал недавнюю беседу с генералом Мочаловым. Тот вызвал его как-то к себе в кабинет и очень доверительно, как равный у равного, спросил:

— Вы знаете, Горелов, какая задача стоит перед нашим отрядом?

Алексей не совсем уверенно кивнул головой:

— Учиться, готовить себя к космическому полету.