— Сергей... вы? — протянул Алеша пораженно. — В этакую рань в моей комнате?
— Надо входную дверь на ночь закрывать, молодой человек, — сурово сказал Ножиков, это во-первых. А во-вторых, что это за литературное произведение? — В толстых сильн пальцах майора вздрагивал листок, покрыт мелкими строчками. Медленно, с издевательскими паузами Ножиков прочел: — «Командиру отряда генерал-майору авиации Мочалову. Рапорт. Прошу меня отчислить из отряда летчиков-космонавтов и отправить в прежнюю летную часть. Вчерашнее испытание убедило меня в том, что для длительных сложных полетов в космическое пространство я не подхожу» — Ножиков отвел от себя листок и покачал головой. — Здорово написано, ничего не скажешь, и слог-то какой... Ни дать ни взять «Песнь о Гайавате» в переводе Ивана Бунина.
— Уж как сумел, — буркнул Горелов. Ему сделалось вдруг стыдно оттого, что вчерашний недописанный рапорт попал в руки другого человека. — Заглядывать в чужие письма тоже не следовало бы!
— Нет, следовало! — резко прервал его Ножиков и помахал перед лицом еще не проснувшегося окончательно Алексея листком бумаги. — Такое произведение — не только твое личное дело. Это всех нас касается, товарищ Горелов.
— Так вы пришли ко мне заседание партийного бюро проводить? — издевательски остановил его Алеша. — Тогда почему же без других его членов? Где же графин с водой? Протокол?
— Партийное бюро здесь ни при еще больше насупился Ножиков. — Я хочу по душам, как старший...
— Ах, по душам! — протянул Горелов. — Оказывается, заседания бюро не будет, а товарищ Ножиков прибыл ко мне на квартиру проводить, так сказать, индивидуальную работу, наставить на путь истинный заблудшую душу. Ну, давайте.
— Перестань кривляться! — угрожающе сказал Ножиков. — Представь на минуту, как ты будешь выглядеть, если этот рапорт прочтут все наши ребята. Давай поговорим серьезно.
— Серьезно! — зло воскликнул Алексей и стал быстро одеваться. — Давайте говорить серьезно, Сергей. Я не буду ссылаться на этот еще не до конца мною осмысленный и отредактированный рапорт. Я о другом — о вчерашнем испытании. Послушайте внимательно меня, Сергей, и постарайтесь понять. Зачем я рвался в отряд? Зачем отдавал всего себя для учебы и тренировок? Вы скажете — все это наивно сформулированные вопросы. Может быть, не спорю. Но служить космонавтике для меня — цель. Всего себя готов я отдать новому делу. И все шло гладко. А вот вчера...
— Что же вчера? — насмешливо спросил Ножиков и присел на стул.
-— Вчера я понял, что не смогу стать настоящим космонавтом, — тихо признался Алеша.
— Почему?
— Испытание доказало, Сергей. Вчерашнее испытание. Я всю жизнь буду помнить Станислава Леонидовича, конструктора скафандров. Сколько в нем скромности и сердечности! Как он на меня надеялся, когда посадил в кресло испытателя в термобарокамере!
— Ну и что же? — смягчился майор.
— Как что! — горячо воскликнул Горелов. — Да разве вы еще не знаете позорных подробностей? Мне дали три режима. Последний, самый тяжелый, — испытание при низких температурах. Хоть и большая минусовая температура, а сидеть всего несколько минут. Понимаете, несколько. И я не досидел, как ни крепился, не смог выдержать, потерял сознание. Это на Земле, не отрываясь от нее ни на метр, когда вокруг тебя десятки людей, когда каждый твой вздох записывают десятки самописцев. А что же будет в космосе? Ведь если понадобится лететь к той же Луне, например, такую температуру нужно будет выдерживать часами! Так я же в ледяную мумию в скафандре превращусь, Сергей. Какой из меня, к черту, летчик-космонавт! — Он внезапно умолк и, горестно махнув рукой, договорил: — Или мне, как Славе Мирошникову, ждать, пока пройдут десятки медицинских обследований и медики вынесут приговор — в космонавты не годен? Зачем же, Сергей? Ведь я духом не пал, воля у меня еще есть, чтобы вернуться назад в кабину реактивного истребителя, хотя и горько все это.
Ножиков встал со стула, подошел к Горелову и положил ему руку на плечо. Темные глаза майора уже не сердито, а с доброй насмешкой заглянули старшему лейтенанту в лицо.
— Эх ты, Олеша, — произнес Ножиков, окая, — и как же тебе не совестно! Что же ты думал, дорога к старту для тебя розами будет усеяна, а? Первая осечка, и ты уже за рапорт взялся. Тебе разве кто-нибудь сказал, что вчерашнее испытание зачеркнуло тебя как космонавта?
— Не-ет, — протянул Алеша.
Ножиков подошел к столу, взял раскрытую, в пожелтевшем переплете книгу.
— Пока ты спал, я на этой странице один римский афоризм обнаружил: «Сделал, что мог, и пусть, кто может, сделает лучше». Так, по-моему, римские консулы говорили в древности, когда отчитывались и передавали власть другим.
— Разве плохо сказано? По-моему, блестяще.
— Блестяще, — согласился равнодушно Ножиков, — вот ты и решил последовать этому девизу. Раз не выдержал испытания — значит, надо уходить. Пусть, мол, другие пробуют. Шаткая логика. Ты — коммунист, Алеша, и должен помнить, что формула «сделал все, что мог» для коммуниста неприемлема. Коммунисты делают и невозможное. Если бы не это, вряд ли была бы победа над фашизмом, атомная энергия, полет Гагарина и многое иное. А ты раскис. Я знаю детали вчерашнего испытания...
Горелов недоверчиво покосился на Ножикова. Простые слова Сергея, тихий его голос странно обезоруживали. И Алеше теперь хотелось только одного: чтобы Ножиков не уходил.
— Не твоя вина, что скафандр не выдержал критических температур. Но в том, что ты не нажал красную кнопку, когда стало не по себе, — виноват.
— Самолюбие, — опустив голову, признался Алеша, — думал, дотерплю.
— Это все закономерно, — улыбнулся Ножиков, — со многими так бывает. Самолюбие часто становится для космонавта препятствием. Надо уметь на него наступать и обезоруживать самого себя, если необходимо. Тебе это еще не под силу. Вот и берешься за подобные рапорты. — Ножиков снова сел, положил на колени широкие ладони. — Нас в отряде немного, но почти у каждого были срывы и даже суровые испытания. Только воля да дружба помогали их выдерживать. Взять хотя бы Игоря Дремова. Ты знаешь Дремова?
— Полгода почти в одном отряде, как же не знать! — пожал плечами Горелов.
— Ну а что ты о нем знаешь?
— Как что? — неожиданно запнулся Алеша, потому что сам себя в это мгновение спросил: «А что я действительно о нем знаю?» — Игорь Дремов, — сбивчиво продолжал он, — сильный парень, немножко гордый. Помните, Сергей, мы же вместе на квартире у Дремова были, когда все рассказывали, как стали космонавтами, когда «большой сбор» проводился.
— И что же о себе рассказал тогда Игорь? — прищурился Ножиков.
Горелов поморщился.
— А он ничего не рассказывал. Промолчал.
— Вот то-то и оно, — подтвердил Ножиков, — ты правильно сказал — гордый Игорь. И волевой, надо прибавить. Ему эта воля с детства понадобилась, если хочешь знать. Да садись, в ногах правды нет.
Горелов снова опустился на кровать. В раскрытом окне появилось заголубевшее от солнца небо, совсем не такое бледное, каким было несколько минут назад, когда Горелова будил Ножиков.
Медленный голос майора наполнял комнату:
— Отец Игоря, Игнат Дремов, с Котовским белых крошил. После гражданской два ромбика в петлицах носил — комдив. Военным округом командовал. Игорю не было и одиннадцати месяцев в тридцать седьмом году, когда к ним на квартиру ночью ворвались незнакомые люди в штатском, предъявили ордер на арест и увезли отца. Это было в тридцать седьмом году. В газетах и по радио было объявлено, что он враг народа, японский шпион. Жена Игната Дремова, Роза Степановна, женщина молодая, красивая, потужила, потужила, да и вышла снова замуж за горного инженера Орлова. Отчим был умный, честный. Как только Игорь подрос, все ему рассказал. Когда Игоря привели записывать в школу, учитель спрашивает фамилию, мать говорит: «Орлов», а сам он брови сжал, губы стиснул и громко: «Дремов, а не Орлов». Мать на него: «Перестань глупить, отлуплю», а он снова: «Дремов, а не Орлов». Так и записали его в школу Дремовым, и никогда он не боялся этой фамилии, дрался за нее с мальчишками не раз, когда те начинали говорить про отца его плохо. В пятьдесят третьем отца посмертно реабилитировали. Игорь попал в отряд. Шел сначала в числе первых, но случилась с ним такая беда, что, если бы не воля и самообладание, не был бы он сейчас с нами.
