За городской площадью пустыня кажется взбугрившейся до самого горизонта — сотни верблюдов лежат, стоят, бродят на огромном пространстве вокруг Алега, создавая причудливый лабиринт, который продолжает городские кварталы. Хозяева верблюдов кочуют в радиусе ста километров от города и преодолели это пространство, покинув свои кочевья, специально к празднику.

Меня окружает грубый и простой мир — пыльная шерсть на истертых верблюжьих боках, черные от верблюжьего пота кожаные седла и ремни, домотканые полотнища палаток, закопченная медь тазов и чайников. Самое сложное изделие здесь — это немыслимой древности кремневые ружья, притороченные к седлам кочевников.

Седло для езды на дромадере представляет собой неглубокую кожаную чашу, которую привязывают ремнями к передней части верблюжьего горба. В бортах чаши сделаны две прорези для ног всадника. На этом описание седла можно закончить.

Почуяв тяжесть седока, лежащий верблюд встает сначала на задние, а потом на передние ноги так стремительно, словно пытается выбросить человека из седла. Естественно, я медленно сползаю с верблюда под откровенный смех кочевников. Молоденький солдат лихо прыгает в седло и, не шелохнувшись, возносится в небо на верблюжьем горбу. Он делает это отнюдь не с целью подчеркнуть мою неуклюжесть или похвастать своей ловкостью — мне кажется, мавританцы органически не способны даже к малейшему преувеличению своих достоинств, да и перед кем ему хвастать? Ему надоело сидеть целыми днями за рулем «лендровера», и он, грациозно покачиваясь в седле, пускает верблюда в неторопливый галоп по широкому кругу, просто чтобы размяться.

Песок

Мавритания — граница, грань трех стихий — неба, воды и песка. На берегу океана неподвижный прибой песчаных дюн выдерживает бесконечные удары океана в вечной схватке, где нет и не будет победителя.

В пустыне песок живет самостоятельной жизнью, не замечая ни растений, ни людей, ни животных. Он всюду, он полновластный хозяин пространства. Отряхиваться от песка в мавританской пустыне — занятие бессмысленное.

Немое пламя солнца пригибает к земле, тяжело растекается по голове, плечам. Смуглые лица, обтянутые иссохшей кожей, гибкие, какие-то бесплотные фигуры, очертания которых теряются в складках побелевших от времени бубу, вкрадчивые и удивительно точные движения.

То тут, то там над бурой массой лежащего стада всплывает верблюжий горб с всадником. Никому не кивнув на прощанье, бесстрастно глядя вперед, кочевник подхлестывает верблюда и ровной рысью пускает его в дрожащее от жара белесо-желтое марево.

У реки Сенегал

В Мавритании вот уже который год свирепствует засуха ( Засуха охватила многие страны «сахеля» — в Африке так называют природную зону полупустынь и пустынь, простирающуюся на территории Сомали, Эфиопии, Судана, Мали, Чада. (Примеч. авт.) , и газеты мира публикуют выразительные снимки: потрескавшаяся земля, скелеты баранов и верблюдов. По дороге к Боге засуха предстает не столь театральной, но не менее драматичной стороной. Едем больше часа, и по мере нашего продвижения к югу земля постепенно покрывается травой! И все гуще и выше!

Рядом со мной, зажав между коленями старинную берданку, сидит губернатор V района Яхья ульд Абди.

— Яхья, — спрашиваю я, — а как же засуха? Смотри, какая трава!

— Да, — соглашается он. — Трава хорошая, давно такой не было. Здесь недавно шли дожди...

— А что же никто скот не пасет? — спрашиваю я тоном первооткрывателя.

Яхья отвечает сухо:

— Некого здесь пасти. Нет здесь скота совсем. Ни одной коровы, ни одного барана. Еще в прошлом году все погибли.

На десятки километров расстилается равнина, покрытая травой, но единственный признак жизни в ней — туча пыли от нашего каравана и куропатки, бродящие по обочине.

В Мавританию я приехал в 1972 году. Тогда я обнаружил, что мавританцы жили по своему собственному летосчислению, отдающему трагичностью и смирением. «Это пятый год засухи... Это было на третьем году засухи», — обязательно добавляли мои собеседники, вспоминая о каких-нибудь событиях.

Все ждали дождей. В 1973 году с неба на Мавританию не упало ни капли воды, в 1974 году тоже. В 1975 году осадки были, и даже сравнительно обильные. Но с ними тут же пришло другое бедствие — вместе с растениями пробудилась и саранча. Она уничтожила большую часть посевов.

В 1976 году дожди выпадали. Иногда. Но их было слишком мало.

Два последних года засуха не уходила с мавританской земли...

В Нуакшоте мне показывали старика, целыми днями бродившего от министерства к министерству, заходившего на радиостудию, в редакцию местной газеты. Он приходил, садился и молчал. Говорили, что он был одним /из богатейших людей Мавритании — его стада измерялись десятками тысяч голов. За год он потерял все, до последнего барана. Это было похоже на преувеличение. Оказывается, нет.

...Этнический состав населения Мавритании складывался как результат столкновения, впоследствии сосуществования, арабской и черной цивилизации. Берберы, древние карфагеняне, йеменцы, более поздние поколения арабов — от современников династии Альморавидов до коренных магрибинцев — и, наконец, жители древних империй Ганы, Мали участвовали в создании мавританской этнической мозаики. Сегодня в Мавритании различают (эта классификация условна и не является официальной) «белых» мавров, представителей собственно арабской ветви, «черных» мавров, или харратинов, и представителей негроидных племен — сараколе, пель, тукулер, волоф, — живущих на северном берегу реки Сенегал на узкой 30-километровой полосе более или менее орошаемых земель.

О потомках черных арабов из Мали, Сенегала, Ганы, усвоивших арабскую культуру, следует рассказать подробнее. «Черные» мавры — это фактически люди арабской культуры, давно забывшие язык и обычаи своих африканских предков и превратившиеся в заправских кочевников. Только характерные черты лица этих людей да цвет кожи напоминают о том, что их предки были пригнаны сюда в рабство после набегов на северные границы африканских империй. Харратины — тоже «черные» мавры. Они живут у своих хозяев на положении полуродственников, полудомочадцев, выполняя различные домашние работы, связанные с физическим трудом. Это няньки, стряпухи, они расставляют и свертывают палатки, собирают топливо, таскают тяжести...

После безжизненного Алега зелень Боге кажется праздничной декорацией. Здесь — у реки Сенегал — все контрастней, сочнее, особенно глубокие влажные тени деревьев. Преобладающие цвета в толпе — черный и белый — белые бубу, белые, расшитые бисером га-почки, белые платьица школьниц, белая парча одеяний местных матрон.

На чистенькой, политой водой, подметенной площади, окаймленной густой тенью акаций, — традиционная трибуна с навесом из ковров. Вдоль дорожки, ведущей к ступенькам на трибуну, — две тоненькие шеренги девчонок-подростков. Они стоят на самом солнцепеке, который кажется особенно жарким в десяти шагах от темной прохлады тени. Мы устраиваемся рядом с трибуной в этой тени и ждем. Наконец на площадь въезжает кортеж, после обычной суеты все рассаживаются на трибуне, префект начинает речь. Здесь он в отличие от Алега говорит на французском — хэсания (это мавританский диалект арабского языка, сохранивший, как утверждают специалисты, больше других диалектов черты подлинного арабского) местное население не знает.

И тут в переулках и улицах, прилегающих к площади, стремительно нарастает гул кавалькады, и спустя несколько мгновений пустое пространства площади заполняется облаком густой пыли. Сквозь «ее едва различимы шарахающиеся, теснящиеся, переступающие ногами верблюды. Пыль оседает, и видно, как на трибуну в упор глядят сотни невозмутимых всадников.

Официальная часть окончена. На каждом перекрестке — пляски. Бьют барабаны, свистят самодельные флейты — протолкаться сквозь толпу зрителей невозможно: гость ли, свой ли — орудуй локтями как хочешь, чтобы пробраться в первые ряды. В тесном кругу танцуют несколько девочек восьми-десяти лет и громко выкрикивают слова какой-то песни.