Заслушав меня, Тит задумался а затем спросил, если ли у меня гарантия, что если он пошлет когорту по подземным ходам, то они благополучно доберутся до внутреннего двора.

— В таком малом пространстве, — заявил он, — мелкая шайка врага, спрятавшаяся в переходе, может перебить всю когорту. И кто такой этот Элеазар, чтобы теперь предложить сдачу Святилища? Разве он не тот самый человек, что перебил безоружный римский гарнизон? Должен ли я положиться на его слово, и подвергнуть серьезной угрозе четыреста моих людей? Ты мне это советуешь, Луций?

Он пристально посмотрел на меня, и в смущении я не мог не опустить глаза. В моей памяти живо всплыли воспоминания об избиении во дворце Ирода. Я договаривался об условии сдачи, и вина за все эти смерти по прежнему давила на мою душу. Должен ли я повторить то же и подвергнуть целую когорту риску столкнуться с изменой? Я беспомощно взглянул на Мариамну и спросил по гречески, можно ли по ее мнению доверять Элеазару.

— Он стал мудрее, — ответила она. — Он не предаст тебя вновь.

Тит покачал головой и сказал, что тот, кто предал раз, предаст и второй.

— Он убил шестьсот безоружных, которые были защищены самыми священными клятвами. Я не стану доверять нарушителю клятв или отправлять своих людей туда, где они могут погибнуть как крысы в канаве. Иди с ней, Луций, и передай это Элеазару. Очень кстати, что ты будешь нашим послом, будучи единственным выжившим из гарнизона, который он уничтожил. Скажи ему, что кровь шестисот безоружных требует отмщения, и что он, не проявивший милосердие к другим, не может ждать его от нас.

— Я не стану рисковать существованием целой когорты ради надежды спасти от разрушения чужую святыню. Но подожди. Передай ему мое последнее слово. Завтра мы пойдем в битву и приведем все свои силы к северным воротам. Когда мы достигнем ворот, мы окружим их и отбросим зелотов от стен Святилища. Передай это Элеазару и добавь, что мы намерены уважать Святилище. И если он искренне предлагает сдачу, пусть откроет ворота. Мы будем ждать перед ними, когда он их распахнет. Если он их немедленно не откроет или на нас нападут со стен, мы сразу же подожжем ворота и силой войдем во двор Святилища. Передай это Элеазару и возврращайся с его ответом.

Я склонил голову в знак согласия и не мог не восхищаться Титом за его прозорливость и нежелание подвергать своих людей опасности предательства. Затем, заговорив с некоторым смущением, я сообщил, что бежавшая от Симона бен Гиоры пленница ожидает в подземном убежище, и что я прошу его разрешения привести ее с собой и дать ей свободу. Тут уж Тит подмигнул мне и сказал, что я могу поступить по своему желанию, потому что в его цели не входит губить тех, кто жаждет бежать с римлянином. Затем, повернувшись к офицерам, он дал им последнее распоряжение:

— Наши атаки начнутся как я планировал, — сказал он. — Нападение на северные ворота осуществит первая когорта Пятого легиона, а фланги будут защищены копьеносцами Десятого легиона. Если ворота не будут открыты, мы постараемся подкопать их. Если мы не сможем этого сделать нам придется уничтожить их огнем. Даже если Элеазар откроет ворота, не доверяйте ему, и держите оружие в готовности и ждите предательского нападения. Что до Святилища, то передайте это центурионам всего войска, чтобы никто не подымал руку на Святилище и не грабил то, что там находится. Это мое последнее слово. Я верю, что вы проследите, чтобы ему повиновались.

После этих слов он закрыл совет, отправив командующих спать, в чем они крепко нуждались. Что же до меня, то перспектива увидеть Ревекку вновь пробудила во мне столь сильное возбуждение, что я с трудом ог дождаться спуска в проход, соединяющий крепость Антонию с Храмом. Но так сильна была моя тоска, что должен признаться, она была связана с опасением, ведь я уже видел ужасающий эффект, который осада оказала на население Иерусалима, и боялся увидеть, что моя любимая Ревекка, чьего простого взгляда было достаточно, чтобы возбудить во мне желание, превратилась в костлявую ведьму без зубов, лишившись своей плоти, словно восставший после смерти скелет. До чего же капризна наша страсть, если потеря нескольких фунтов плоти создает всю разницу между красотой и отвращением. Лишите их пухлых щечек, сплющите груди, что придает им вид голубок, и любовь немедленно исчезнет, не оставляя ничего, кроме неприязни. Эрос правит всего навсего изгибами и очертаниями форм, и если что-нибудь не по нему, то он немедленно прячет свое лицо, чем и доказывает, как мало можно доверять Эросу. И вот я шел по темному ходу терзаемый страхом, что найду свою любимую превратившуюся в костлявую ведьму. Можете представить мой восторг, когда я ее увидел и узнал, что осада сохранила ее здоровье и не уничтожила ее красоту. Тогда я еще не знал, как она ухитрилась сохранить относительную полноту, когда подавляющее большинство женщин города стали ходячими скелетами, да у меня и не было времени для расспросов. Я бросился к ней, обнял ее, целуя в губы, и не мог понять, почему она вырвалась и посмотрела на меня расширенными от ужаса глазами, в то время как еще больший ужас был виден в запавших глазах Элеазара. Неожиданно я понял, что оба они были твердо уверены, что я мертв, что Элеазар убил меня собственной рукой в роковой день сдачи. И вот увидев меня здесь в тусклом свете, обнимающим его сестру, не удивительно, что, учитывая его слабость, его больная совесть поразила его, и он решил, что я призрак, вернувшийся из ада, чтобы преследовать его. Я не собирался развеивать его иллюзию, но приняв замогильный вид, повернулся к нему и воскликнул:

— О порочный изменник, я вернулся не ради тебя, но чтобы спасти Храм. Слушай же решение Тита. Он не пошлет людей в это подземелье, потому что не доверяет тому, чьи руки обагрены кровью безоружных римлян, которым дал защиту Синедрион. Но завтра легионы подойдут к северным воротам. Если ты откроешь их, они войдут во внутренний двор и не станут разрушать и грабить Святилище. Таково уважение, которое Цезарь испытывает к этому Храму, который ты, в своем глупом буйстве, уже осквернил.

Элеазар по прежнему смотрел на меня, не зная, человек я или призрак, но Ревекка, которая ощутила мои объятия и решила, что для призрака они слишком страстны, воскликнула:

— Как это возможно, мой Цезарь, что ты жив? Ведь говорили, что никто из гарнизона не выжил, кроме Метилия, который потом в раскаянии повесился. Как ты оказался среди нас?

— Уж не благодаря твоему кровожадному братцу, — озлобленно сказал я. — Спроси Мариамну. Она устроила мои похороны и воскрешение.

Затем, повернувшись к Элеазару, я потребовал ответа.

— Скажи сразу, — произнес я, — что я должен передать Цезарю.

Элеазар опустил голову.

— Скажи, что мы побеждены. Мы не можем больше сражаться.

— Это первые разумные слова, которые ты произнес с начала войны, — заметила Мариамна.

— Цезарь милосерден, — произнес я. — Открой ворота. Не пытайся защищать Храм. Если ты сделаешь это, он пощадит Святилище.

Элеазар тяжело вздохнул. Перед его внутренним взором прошла панорама войны. Он вспомнил великие надежды, которые лелеял, и сравнивал с тем отчаянием, которое теперь испытывал.

— Бог отвернулся от нас, — сказал он.

— Неразумный! — закричала Мариамна. — Бог отвернулся от тебя или ты отвернулся от Бога? Ты помнишь, как Луций пришел к тебе и предложил, что будет сражаться на стороне евреев? Разве не ты отверг его предложение, выдвинув немыслимое требование, чтобы он связал себя с твоим делом, открыв ворота отцовского дома сикариям и дав им возможность убить его отца? И разве не твой собственный отец Ананья, сказал тебе, что ты выпустил на Израиль бешеных псов, и что он, и ты, и все мы погибнем от их рук? Разве эти проклятые сикарии и зелоты не показали себя еще большим несчастьем, чем даже омерзительный Гессий Флор? Но кто усилил сикариев? Кто дал им оружие и пригласил в город? Ты, Элеазар! Будешь ли ты теперь обвинять Бога и упрекать за то, что он нас покинул?