Хотя эти башни были достаточно мощными, чтобы годами сопротивляться плохо вооруженным войскам Элеазара, у них был роковой недостаток, присущий всем крепостям. Потому что не важно, сколь толсты и до чего высоки зубчатые крепостные стены, они все равно не могут остановить тонкие пальцы города, которые рано или поздно смыкаются на горле защитников и смиряют даже самых сильных. Что же до этих башен, то они были снабжены великолепными кладовыми для всевозможного продовольствия, а в основании башен находились высеченные в скале цистерны, где хранилась дождевая вода, стекающая с башни. Если бы все это было должным образом снабжено провизией, мы могли бы месяцами сопротивляться атакам Элеазара, но благодаря беспечности Метилия и бесчестности Флора, присвоившего деньги, которые должны были бы тратиться на провизию, продовольствия у нас было едва на неделю, да и то оно было попорчено крысами и мышами. Действительно, как говорил Септимий, проще было бы выкинуть такую еду и есть крыс. Что же до цистерны с водой, то они были до того засорены обломками, что находящаяся в них вода не годилась даже для животных, а сами цистерны стали местом размножения множества лягушек, чье кваканье разносилось по всей крепости. Так что вся удивительная предусмотрительность царя Ирода сказалась бесполезной из-за небрежности наших нынешних командующих. Даже если бы мы ели лягушек и крыс, вряд ли с их помощью мы смогли бы продержаться больше двух недель, пока голод не заставил бы нас сдаться.

Наш командующий Метилий, не испытывающий пристрастия к диете из крыс, которую пришлось бы запивать вонючий дождевой водой, вызвал меня и откровенно спросил, что я думаю о возможности заключить с Элеазаром соглашение, о том что римляне сдадут оружие в обмен на жизни. Затем он попросил меня позаботиться о том, чтобы Септимий ничего не знал о нашей встрече, ведь Септимий полон старомодных идей на счет сдачи и считает, что римлянм лучше пасть в битве, чем сложить оружие и попасть в плен к врагу.

— Конечно, это дело вкуса, — заметил Метилий, — и я далек от того, чтобы критиковать Септимия. Если бы мы сражались с варварами, мой дорогой Луций, я бы даже не упомянул о возможности сдачи, потому что ни один уважающий себя римлянин не может перенести порабощение варварами. Однако же евреи народ цивилизованный, и их закон запрещает им обращать в рабов ближнего. К тому же среди жителей города у нас много друзей, которые заступятся за нас перед Элеазаром. Что до меня, то я давно уже не испытываю пристрастия к героической смерти. Я говорил тебе, что с давних пор мечтаю оставить военную службу, которой не подхожу по характеру, и удалиться на берег Геннесаретского озера, где проведу в мире и покое свои последние дни, наслаждаясь красотой и поэзией. И потому, как командующий крепости я приказываю тебе спуститься вниз и просить, чтобы они прислали троих представителей, с которыми мы могли бы обсудить условия сдачи. Если же Септимий попытается задержать тебя или вмешаться в это дело, скажи ему, что это мой приказ, ведь он ужасно самонадеянный молодой человек и явно вообразил, будто он командующий, а не центурион.

Этот приказ Метилия поставил меня в сложное положение, ведь я очень уважал и любил Септимия и знал, что он станет презирать меня за то, что я послужил сдаче. Однако казалось бессмысленным жертвовать жизнями шестисот человек просто ради героического жеста, и потому позвав Марка и двадцать наших ветеранов, я рассказал им о задаче, возложенной на меня Метилием. Затем взяв в руки щит и надев свой шлем, так как я был уверен, что меня встретят стрелами, я спустился к нижней створке башни, которая была открыта в двадцати футах над землей, и громко призвал находящихся внизу людей выслушать меня. Как я и ожидал, я сразу же стал мишенью для лучников, однако перед лицом я держал щит, пока они не изасходовали свои стрелы, хотя две из них и коснулись щита, так как меткостью они не отличались. Сначала на арамейском, затем по гречески, я громко прокричал что Метилий, командующий крепостью, желает принять послов, с которыми он мог бы обговорить условия сдачи. Дикий восторг пронесся среди людей, находящихся внизу, им казалось величайшей победой, что они заставили римских солдат просить об этих условиях. Элеазар, в одиночестве стоящий на крыше частично разрушенного дворца, ничего не ответил, но лишь смотрел на меня с блеском фанатичной ненависти в глазах. Однако Горион бен Никодим, которого я когда-то встречал у Мариамны и который был моим другом, вышел к основанию башни и вежливо спросил, не могу ли я подождать ответа, потому что прежде чем будет принято решение, столь жизненные вопросы, касающиеся благополучия города, должны обсуждаться Синедрионом.

Я ушел от проема и лицом к лицу столкнулся с Септимием, который в ярости спрашивал, кого я из себя вообразил, и как я осмелился делать предложения о сдаче евреям. Когда я объяснил ему, что попросту был выбран Метилием за то, что говорю по арамейски, он начал проклинать трусость командующего и поклялся всадить меч и брюхо Метилия, если он немедленно не переменит решение. Он без сомнения сразу же выполнил бы эту угрозу, если бы мой брат и я не вмешались и не успокоили его. Велев нашим ветеранам держать его, я заговорил с Септимием, отмечая, что не будет никакой пользы, если более шестисот римлян погибнут от голода, поедая крыс. Более того, я сказал ему, что ничто не доставит большего удовольствия Гессию Флору, чем известия, что мы убиты евреями, и ничто не огорчит его больше, чем новость о нашем спасении. Это умиротворило Септимия больше всех остальных слов, потому что Гессия Флора он ненавидел больше, чем презирал Метилия. Однако, он ответил мне, что я глупец, если думаю, что мы спасемся, и что Элеазар перебьет нас, как только мы сложим оружие. На мои слова, что это против их закона — убить врага, сложившего оружия, он только засмеялся и спросил, как можно доверять людям, которые убили своего первосвященника и спалили архивы, являющиеся нервной системой их собственного города.

Но я не мог согласиться с мрачными пророчествами Септимия, ведь я знал, что мирная партия попрежнему сильна в Иерусалиме и что Синедрион делает все возможное, чтобы сдержать Элеазара и предотвратить все, что могло бы вызвать еще большую враждебность римлян. В этом отношении я не ошибся, так как после очень недолгого обсуждения Синедрон принял решение. Я увидел группу уважаемых евреев во главе с новым первосвященником, идущую через развалины дворца Ирода и остановившуюся у подножия башни Гиппика. Трое молодых человека, выбранные Синедрионом для ведения переговоров, вышли вперед. Одним из них был Гоион бен Никодим, имена двух других были Ананий бен Садок и Иуда бен Ионафан. Приведенные к Метилию, они сказали ему, что посланы Синедрионом, чтобы дать ему слово о безопасности гарнизона, при условии что все солдаты сдадут оружие и выйдут из башен, никто не будет убит или оскорблен, но войска будут выведены из города и отпущены. При этих словах Метилий широко усмехнулся, потому что видел, что у него есть возможность выжить и наслаждаться абрикосами и поэзией у Геннесаретского озера. Затем, извинившись, что не может развлечь послов, не имея возможности что-нибудь предложить им, кроме грязной воды и крыс, он весело пожал каждому правую руку, и чтобы сделать клятву более крепкой созвал всех центурионов и велел им пожать правые руки трех послов. Возможно он позвал бы и декурионов, если бы послы не устали от такого количества рукопожатий и клятв облачением первосвященника, что было самой святой клятвой, от которой нельзя было освободиться.

Эта новость была передана солдатам трех башен, которые начали складывать оружие, снимая даже нагрудники и шлемы, ибо таковы были условия сдачи. Затем группами по десять человек, под командованием декурионов они выходили из башен и собирались на солнечной лужайке посреди разрушенного дворца. Со всех сторон напирали жители Иерусалима, пришедшие посмотреть сдачу римского гарнизона. Для них это был великий и памятный миг, конец столетия чужеземного правления и начала свободы. И потому их собралось несколько тысяч, они облепили стены, смотрящие на дворец, которые, казалось, были полностью скрыты человеческими головами. Священники и левиты со своими инструментами собрались вместе, чтобы благодарить Бога и с радостным шумом обратились к Господу. Первосвященник и старейшины Синедриона стояли перед одним из дворцовых зданий, которое хоть и было сожжено, все же давало им защиту от жаркого солнца. С другой стороны стоял Элеазар с сотней храмовых стражников, за которыми стояла толпа вооруженных зелотов, самых лютых фанатиков, которых я когда-либо видел. Они были такими же дикими и оборванными как и раньше, покрытые шкурами, с нечесанными волосами и бородами, но теперь они были вооружены мечами и смотрели на собравшихся римлян, словно дикие звери на добычу.