— Хотя человек не может одолеть судьбу, — заявил я, — он может по крайней мере бороться с ней. Я создам собственную судьбу.

Отец опять улыбнулся.

— Это лишь речи юноши, — заметил он. — Когда ты достигнешь моего возраста, ты не будешь говорить столь смело. Кроме того, мы не можем судить добро или зло посылает нам судьба. Каких страданий мы бы избежали, твоя мать и я, если бы судьба разлучила нас с самого начала, до того как наша любовь стала столь сильной.

— Ты мог бы избежать страданий, — ответил я, — но ты не знал бы экстаза любви. Если я смогу вернуть Ревекку, я приму на себя свою долю страданий. Война или нет, но я вернусь к ней, и увезу ее прочь из Иерусалима и Иудеи.

Отец покачал головой.

— Может быть, а может и нет. Самая сильная любовь, самые глубокие воспоминания изнашиваются под вечным потоком времени. Она в Иерусалиме, а ты здесь, римлянин, принужденный сражаться за Рим. Кто может сказать, сколько лет пройдет, прежде чем ты вновь увидишь ее. Возможно, ты будешь помнить ее, а возможно и нет. Время покажет. Но разве ты забыл о врагах у ворот? Ты, столь уверенно говорящий о том, что вернешься к Ревекке, можешь пасть сегодня ночью от кинжалов сикариев.

Некоторое время он сидел, полностью погруженный в свои мысли. Подняв кубок с вином, он сделал несколько глотков, а потом вновь поставил его.

— Сегодня мне грустно, — сказал он. — Вновь я сижу и жду врага, жду насилия, разрушения, опустошения. О, как часто я видел это раньше, огромные разграбленные города, целые народы преданные мечу. Я устал от топота армий и криков умирающих. Я человек мира, не любящий насилия, хотя насилие, кажется, правит нашим миром. Прочитай мне мою любимую поэму, моего Вергилия. В юности я любил «Энеиду» и я любил «Иллиаду», но сейчас вижу в них мало смысла и предпочитаю «Георгики». Солнце и сбор урожая, забота о скоте и садах — все это кажется мне более благородной темой, чем военные распри. А подвиги диких героев кажутся мне глупыми. Что за доблесть в титуле «разрушитель городов», которым Гомер наградил Одиссея? Я был бы более высокого мнения об Одессее, если бы он возводил города, а не рушил их. Строить тяжело, но легко, слишком легко разрушать.

Вот так я сидел и разговаривал с отцом о происшедших со мной изменениях. Я, который всего несколько часов назад отправился в Иерусалим, намериваясь присоединиться к евреям и воссоединиться с народом матери, теперь ушел от них и вернулся в мир отца. Я вновь стал римлянином, видел римские доблести и забыл о его пороках, ведь мой отец воплощал собой все эти доблести и я не мог не следовать его примеру. Для него было так характерно, что в последнюю ночь жизни он сидел, спокойно обсуждая любимую поэму и вспоминая события своей разнообразной и активной карьеры. В этом благородная сущность философии стоиков, спокойствие перед лицом смерти, безразличие к опасности. В этот момент лихорадочное волнение евреев, их надоедливая привычка втягивать во все Бога и объяснять свои собственные убеждения волей Всемогущего казались мне необычной глупостью. Против жесткого, более дисциплинированного духа Рима еврейская восторженность будут напрасной. Я это чувствовал, и дальнейшие события показали, что моя интуиция не обманула меня. И вот, духом я вновь стал римлянином и, взяв свиток с полки отцовской библиотеки, развернул его и сел, чтобы прочитать вдумчивый гекзаметр Вергилия, в то время как сикарии собирались в горах и готовились уничтожить нас.

— Все то же самое, всегда то же самое, — печально сказал отец. — Подымаются завоеватели и проходят по земле, жаждая сплотить ее народы в единый народ. Александр Македонский старался, но не успел он остыть, как его империя рухнула. Теперь Рим старается достичь той же цели, один мир, одна империя, один Цезарь. Наша мечта благородна, но она никогда не реализуется. Как только один народ подчинится, другой взбунтуется. Как только мы подчиним Галлию, мы должны сражаться против Британии, когда мы умиротворим Германию, мы должны начать войну в Иудее. Мы стараемся скрепить нашу империю кровью и страхом, но кровь и страх не объединяют империи. Наша мечта благородна, но реальность убога. Нас ненавидят даже больше, чем боятся, и наша власть распространяется не дальше, чем мечи легионеров. И все же — мы великий народ, и многое из того, что нами сделано — прекрасно. Будут ли земли, которые мы завоевали, лучше, если нас изгонят? Разве они не впадут в варварство и тьму и будут править собой даже хуже, чем ими правили мы?

Отец замолчал. Перед его внутренним взором проходили то, что звалось Римом — его великолепие, все его добродетели, все его зверство, внутренние конфликты и пороки. Рим был жертвой своего собственного успеха. Маленькая деревня на семи холмах расширила свои границы, чтобы объять весь мир. Вся громада римских достижений стала грузом, под которым она сгибалась. Римские природные добродетели были испорчены чужеземными пороками, его мудрая бережливость превратилась в бессмысленную роскошь, народы, которые он поработил, в отместку поработили Рим. Знаменитые римские легионы больше не были римскими, а были заполнены германцами, галлами, аравийцами, сирийцами, греками, македонцами, бриттами. В громаде империи Рим утрачивал свою сущность, как ручеек, растворяющийся в озере.

— Ни один народ, — заметил отец, — не доказал, что он достаточно силен, чтобы снести бремя империи. Все, переросшие за определенные границы, падали под тяжестью собственного веса. Это напоминает дерево, которое тянет свои ветви к небу. Чем дольше они тянутся, тем больше дерево напрягается. Потом налетает вихри, тяжелые ветви обламываются и не остается ничего, кроме уродливого зазубренного пня. Такова цена величия, и Рим, хочет он того или нет, должен будет заплатить эту цену и рухнуть под тяжестью своей силы.

Он мог бы и дальше говорить об этом предмете, так как эта тема — упадок империи, была особенно дорога его сердцу историка. Но в этот момент мы услышали топот ног. В комнату вбежал запыхавшийся мальчик и пропыхтел, что его послал Британник. Между вздохами он сообщил нам, что через виноградники к стен приближается множество людей, и что скоро можно будет ждать нападения.

— Положи рядом со мной меч, — сказал отец. — Я не желаю живым попасть в руки этих мерзавцев. Твой брат Марк направляется в Иерусалим с экадроном кавалерии из Двенадцатого легиона. Если по пути в город он завернет к нам, наши гости будут сильно удивлены.

Этот мой брат был гораздо старше меня, молчаливый и довольно мрачный человек, который унаследовал отцовскую честность, но без его чувства юмора. Мы не особенно любили друг друга, но я уважал его за то, что он был честный римский воин, преданный своему легиону и своему долгу. Так как сикарии на много превосходили нас в численности, было приятно услышать о возможном подкреплении, даже если число всадников, которыми командовал мой брат, будет не больше пятидесяти. Я уже знал, как много может совершить небольшая группа обученных римских войск, сражаясь против большой недисциплинированной толпы.

И теперь, обняв отца, я вложил в его руку меч и торопливо вышел из комнаты, чтобы присоединиться к Британнику. Тот не бездействовал, он сделал все приготовления, чтобы достойно встретить наших врагов, так как они этого заслужили. За низкой оградой, которая тянулась вдоль всех стен, в готовности сидели люди. На земле тлел огонь, осторожно прикрытый, чтобы нельзя было рассмотреть свет. У огня стояли женщины и дети, готовые, когда будет дан сигнал, поджечь связки тряпок, смоченные в масле и привязанные к длинным жердям, стоящим в пределах досягаемости защитников. Вместе с Британником я забрался на вершину стены и осторожно посмотрел вперед. Среди лоз и олив я рассмотрел фигуры людей, крадущиеся в тусклом свет луны. Было видно, что они тащат лестницы. Кое где были видны люди, вооруженные мечами, но большинство были вооружены дубинами или палками.