— Это римлянин, тот молодой римлянин, о котором я тебе говорила. Если Элеазар увидет его, то убьет.

Затем, повернувшись ко мне, принялась умолять меня немедленно уходить, пока не вернулся Элеазар.

— Луций, ты сошел с ума, придя сюда, — по арамейски говорила она. — Ты ослеп? Разве ты не видишь наших приготовлений? Весь город вооружился. Для римлянина смертельно опасно даже показываться.

— Для римлян — да, — ответил я, — но я пришел не как римлянин.

Затем, повернувшись к Иосифу бен Менехему, я дал волю своей ревности, поклявшись, что Ревекка моя по праву любви, что он ограбил меня, и что я убью его, если он прикоснется к ней, и наговорил еще много угроз, к которым прибегают молодые люди в подобных обстоятельствах. Он, однако, не разгневался на мои дикие слова, но глядя на меня самыми добрыми глазами, спросил, почему я хочу его убить, если он не причинял мне зла и не имеет иных желаний, кроме как стать моим другом. Я был ошеломлен, словно человек, который со всей силой наваливается на дверь, которую считает запертой, но обнаруживает, что она открыта, и под воздействием своего движения падает головой вниз. Я хотел бросить вызов, драться, выказать доблесть. Я бы с радостью умер там, на глазах Ревекки, лишь бы только это заставило ее сожалеть о том, как она отвергла меня. Но перед лицом этой мягкости я вряд ли мог сохранить свой гнев. Однако я постарался и громко закричал:

— Ты причинил мне вред. Ревекка моя. Она обещена мне.

— Луций, тише! — воскликнула Ревекка, тревожно оглядываясь. — В мире многое произошло. Между нами кровь, кровь моей матери и сестры, пролитая римлянами. Солдаты, убившие их, убили и любовь, которую я испытывала к тебе.

При этих словах я был охвачен яростью и горечью.

— Клянусь всеми богами, клянусь, ты несправедлива! — воскликнул я. — Разве я отвественен за смерть твоей матери? Разве я распял старейшин и отдал войскам Капитона приказ разграбить Верхний рынок? Разве бы ты сидела здесь, если бы я не предупредил тебя, и ты не смогла бы спрятаться, когда появились легионеры? А теперь ты бросаешь мне в лицо деяния этого грязного мясника Гессия Флора, словно это я виновен в его зверствах!

Я задыхался, мое негодование было столь велико, что душило меня, Ревекка собиралась ответить, но когда она взглянула в дальней конец комнаты, ее глаза расширились от страха, потому что двери открылись, и вошли вооруженные люди.

— Луций, Луций, прячься! — взмолилась она. — Пришел Элеазар. Он убьет тебя.

Будучи охваченный негодованием, я не обратил внимание на ее предупреждение.

— А почему я должен прятаться? Разве я не сказал, что пришел сюда как друг? Пусть сам убедиться. Или ты хотела спрятать меня от Элеазара под столом?

— Увы, ты просто сумасшедший, — ответила Ревекка, тревожно глядя на брата, который во всех доспехах направился к нам, окруженный членами храмовой стражи. Когда он увидел меня и Британника, его смуглое лицо покраснело от гнева. Не обращая внимание на яростные протесты Ревекки, он велел своим людям схватить меня.

— Это римские шпионы! — крикнул он. — Держите их хорошенько. Убейте, если они будут сопротивляться.

— Вот видишь, — произнесла Мариамна, — разве я не предупреждала тебя?

Стражи Храма схватили наши руки. Я видел, как Британник положил руку на меч, но не вытащил его. Он гневно смотрел на Ревекку и бормотал что-то о проклятой ведьме. Он думал, что Ревекка наложила на меня чары, чтобы свести с ума, потому что лишь так он мог объяснить мое опрометчивое поведение.

— Ты завел нас в осиное гнездо, — буркнул он.

Тем временем Элеазар обрушил свой гнев на несчастного часового, члена стражи Храма, стоящего на часах у ворот дворца и пропустившего нас, не окликнув. Он проклинал, негодовал и возбудил себя до высшей стадии гнева. Что это за часовые, если любой римский шпион в Иерусалиме может пройти прямиком во дворец первосвященника?

— В римском войске тебя бы убили за такую небрежность.

— Откуда же мне было знать, что они римляне, — возразил часовой. — Они одеты как евреи.

— Вот глупец! Да стали бы они одеваться римлянами, если пришли шпионить? — возразил Элеазар, вытаскивая меч, словно собираясь на месте прикончить несчастного. Однако он передумал и велел страже увести его в палату наказаний, где он получит сорок ударов без одного, как предписано еврейским законом. Затем, повернувшись к нам, он быстро объявил, что мы будем использованы для примера тем римлянам, что занимаются шпионажем.

— Выведите их из города на Голгофу, и там накажите, как наказывают шпионов.

Стража повернулась к нам и собиралась выволочь из комнаты, но Ревекка, вскочив с места, встала перед стражей и горящими глазами взглянула на Элеазара.

— Ты не имеешь права осуждать их! — гневно выкрикнула она. — Разве мы бросили вызов Риму, чтобы позволить тебе стать еще худшим тираном, чем Гессий Флор? Ты узурпируешь власть Синедриона и приговариваешь их к смерти, не выслушав?

Губы Элеазара скривились. Брат и сестра стояли, пристально глядя друг на друга.

— Значит, ты еще не избавилась от своего пристрастия к римлянам? — ядовито спросил он.

— Луций пришел не как римлянин. Скажи ему, Луций. Скажи, зачем ты пришел.

— Я пришел ради любви, которую испытываю к тебе и к народу моей матери. Я пришел, чтобы сделать твое дело своим, твою битву своей битвой. Но Элеазар не верит мне, и из-за того что ненавидит меня, считает меня шпионом. С ним бесполезно говорить. Он с самого начала был глупцом.

Тут Элеазар разозлился еще больше и закричал, что он выполняет волю Бога, и что Бог сообщил ему, что я шпион. На это я ничего не ответил, и даже когда Ревекка стала умолять меня сказать еще что-нибудь в собственную защиту, я упрямо молчал, впав в странное состояние, к которому я склонен, особенно в момент опасности, угрожающей моей жизни. Неожиданно, я как-то удалялся от всего происходящего, словно зритель, наблюдающей пьесу, очень скучную и глупую пьесу, где каждый говорит бессмыслицу, а худшей бессмыслицей было то, что Элеазар утверждает будто выполняет волю Бога. В этом заключалась его слабость и слабость многих евреев, что вбив в свои упрямые головы какую-нибудь идею, они начинали считать, что ее вложил в них Бог, и что голос их глупости это голос самого Бога. Бессмыслица Элеазара до того потрясла меня и все его поведение казалось таким глупым, что моя ревность и мой интузиазм по отношению к еврейскому делу были поглощены серой волной неприязни, и я даже не мог потрудиться и защитить самого себя от его обвинений. Даже любовь, которую я испытывал к Ревекке, превратилась в тень. Поэтому я ничего не отвечал, а только устало ждал, пока Элеазар болтал о воле Бога.

— Луций, Луций! Скажи что-нибудь! — взывала Ревекка. — Неужели ты не понимаешь, что он убьет тебя, если ты не защитить себя?

— Уведите их! — крикнул Элеазар, и так как Ревекка по прежнему стояла на пути стражи, он схватил ее и с такой силой оттолкнул в сторону, что она упала на пол. Элеазар гневно смотрел на нее.

— Это научит тебя не вмешиваться в дела, которые тебя не касаются. Уведите их. Пусть римляне знают, как мы относимся к шпионам.

И вновь стража повела нас к двери. Но неожиданно в комнате раздался голос, голос, исполненный власти и силы, голос, отразившийся от сводчатого потолка.

— Стойте!

Мы резко обернулись. Ананья, отец Элеазара, поднялся на ноги, высокая благородная фигра в одежде священника, его длинная белая борода достигла пояса. В его глазах, обращенных к Элеазару, был гнев.

— Ты не будешь слушать ее, — сказал он, указывая на Ревекку, по прежнему лежащую там, куда швынул ее брат, — но будешь слушать меня. Сначала ответь мне. Кто поставил тебя судьей во Израиле? Кто даровал тебе права над жизнью и смертью? По какому праву ты приговорил этих людей?

— Они шпионы, — ответил Элеазар, несколько смущенный гневом отца. — Они пришли, чтобы погубить нас.

— А как ты докажешь, что они лазутчики? Луций заявил, что примет нашу веру и будет сражаться на нашей стороне, если война станет неизбежной. Почему ты отвергаешь его предложение и относишься к нему, словно он преступник?