«Подожди, моя старушка, – говорила эта улыбка, – не думай, что так легко отделалась. Ты еще у меня получишь».

Мы ехали не спеша от деревни к деревне, ночевали в большинстве случаев у селян, не разбивая лагеря. Я не старалась скрывать свое происхождение, как делала это в дальнейшем во время путешествия в Лхасу, но, по-видимому, никто меня не принимал за иностранку или же просто не придавал этому никакого значения.

Мы проезжали мимо гомпа Патур, показавшегося мне огромным по сравнению с монастырями Сиккима. Однажды мы получили приглашение от одного из монастырских чиновников, устроившего в несколько мрачном покое для нас и нескольких служителей культа великолепное угощение.

За исключением архитектуры тяжеловесных многоэтажных зданий, мы ничего нового не увидели. Несмотря на это, мне было ясно – весь ламаизм в Сиккиме лишь бледное отражение тибетского. Прежде я смутно представляла себе, будто по эту сторону Гималаев страна совсем не тронута цивилизацией, но теперь начинала понимать, что, напротив, именно здесь мы имеем дело со вполне просвещенным народом.

Река Тши-Тшу непомерно разлилась от дождей и талых снегов, и ее трудно было перейти вброд, несмотря на помощь троих туземцев, переправивших на противоположный берег одного за другим всех наших животных.

За Кумой, прельстившись рассказами одного из слуг, я надеялась устроить у горячих источников баню и разбить чудесный лагерь на теплой земле. Но мы так и не добрались до этого рая: внезапно налетевший шквал заставил нас поспешно раскинуть палатки. Сперва нас избил град, потом пошел снег, такой густой, что очень скоро мы уже проваливались в него по колена. Ближний ручей вышел из берегов и затопил лагерь, и вместо вожделенного отдыха в тепле мне пришлось провести эту ночь почти всю напролет, стоя на крошечном островке, оставшемся относительно сухим среди моря грязи, залившего мою палатку.

Несколько дней спустя на повороте дороги, проезжая мимо валяющегося в пыли пьяницы, я подняла глаза и была потрясена неожиданным видением. В уже голубеющем свете угасавшего дня высилась белая громада монастыря Таши-лунпо, увенчанная золотыми крышами, на которых догорали последние отблески заходившего солнца.

Наконец-то мое желание исполнилось!

Мне пришла в голову не совсем обычная мысль. Вместо того чтобы искать пристанища на одном из дворов города, я послала слугу к ламе, ведавшему приемом монахов-посетителей или учеников – уроженцев Кхам. Какой интерес представляла для него незнакомая путешественница-иностранка и на каком основании она могла претендовать на его любезность? Я не спрашивала себя об этом, повинуясь непосредственному побуждению. На первый взгляд, оно казалось неразумным, но, тем не менее, увенчалось блестящими результатами.

Сановник прислал ученика реквизировать для меня две комнаты в единственном доме, расположенном возле монастыря, где и расположилась я.

На следующий день я начала официально хлопотать об аудиенции у Таши-ламы. Мне пришлось сообщить подробности, удостоверявшие мою личность, и я легко вышла из положения, заявив, что моя страна называется Пари (Париж).

Какой Пари? На юге Лхасы существует местность Пари. Я объяснила: мой Пари находится несколько дальше на Западе, но туда можно добраться по суше, не переплывая морей. Таким образом, я не пелинг (иностранец, иностранка). Тут я немного передергивала, на что мне давала право семантика слова «пелинг», буквально означающего: «кто-нибудь с другого материка или острова, т. е. из местности, отделенной разрывом земли, заполненным океаном».

Я слишком долго жила в окрестностях Шигацзе, чтобы меня там не знали, а мое отшельничество создало мне определенную репутацию гомштенма (отшельницы). Мне без промедления предоставили аудиенцию, а мать Таши-ламы пригласила меня к себе в гости.

Осмотрев монастырь во всех подробностях и желая отплатить за радушный прием, я устроила чай для нескольких тысяч живущих там монахов.

За давностью лет и из-за приобретенной мною потом привычки посещать ламаистские монастыри и жить в них мои впечатления потускнели, но в бытность мою в Таши-лунпо меня все поражало. Везде – в храмах, в покоях, во дворцах сановников – царила варварская роскошь, о которой не могут дать представления никакие описания. Всюду были россыпи золота, серебра, бирюзы, нефрита – на алтарях, гробницах, дверной орнаментации, на предметах культа или же просто на вещах домашнего обихода в домах богатых лам.

Не могу сказать, что это великолепие меня восхитило. Я находила его варварским и вместе с тем ребяческим – творением могущественных исполинов с душой ребенка. Первое впечатление могло бы даже оказаться отрицательным. Но в душе моей жило видение безмятежных пустынных просторов, и я знала, что пустыни эти служат убежищем для аскетов-мыслителей, отрешившихся от пошлости, почитаемой родом людским за величие.

Таши-лама был со мной очаровательно любезен, оказывая мне при встречах все новые знаки внимания. Он-то хорошо знал, где находится мой Париж, и произносил слово «Франс» (Франция) с самым чистым французским акцентом.

Проявляемый мной большой интерес к изучению ламаизма и ко всему, имевшему отношение к Тибету, ему очень нравился, и он намеревался облегчить мои занятия. Почему бы мне не остаться в Шигацзе, – спрашивал он.

Ах! Почему!.. Желания было больше чем достаточно, но я знала – не вполне во власти Таши-ламы разрешить мне пребывание в Шигацзе. Все же он предложил мне поселиться там, где я захочу. Я могла жить в женском монастыре с его матерью, или он прикажет построить для меня уединенную обитель, мне будет дозволено брать уроки у лучших грамматиков, у самых известных ученых и посещать наставников-анахоретов в горах.

Может быть, если бы я уже тогда отрешилась от всех привязанностей, как после путешествия в Лхасу, я сумела бы – в Шигацзе или в более укромном месте – воспользоваться даруемым мне покровительством. Но предложение Таши-ламы застало меня врасплох. Часть моего багажа – записей, фотографий (почему все это считается таким необходимым!) – хранилась у друзей в Калькутте, другая часть оставалась в моем горном убежище. Я еще не была достаточно свободной, чтобы от них отказаться. Затем возникал отвратительный вопрос о деньгах. Я захватила с собой лишь немного, сколько требовалось для путешествия, а получить в Тибете деньги, оставленные в Индии, тогда казалось невозможным.

Ах, сколько мне еще оставалось познать и какое нравственное перерождение предстояло пережить, прежде чем превратиться в то, чем я с такой радостью стала через несколько лет – бродягой на дорогах Тибета.

Я виделась с учителем-воспитателем Таши-ламы: учителем словесности и учителем, приобщившим его к мистическим истинам. Затем состоялось знакомство с мистиком-созерцателем, духовным руководителем Таши-ламы, пользовавшимся всеобщим глубоким уважением и, если верить рассказам, закончившим впоследствии свой жизненный путь чудесным образом.

Когда я была в Шигацзе, там заканчивали постройку храма, воздвигаемого Таши-ламой грядущему Будде Майтрейе[5] – воплощению совершенной доброты. Я видела гигантскую статую в огромном зале, окруженном галереями, позволяющими верующим обходить статую со всех сторон – сначала внизу, на уровне ног, затем, последовательно, по галереям второго, третьего, четвертого этажей – на уровне пояса, плеч и головы. Во время моего посещения около двадцати золотых дел мастеров обрабатывали каменья, украшавшие гигантского Майтрейю, переделывая для этого драгоценности – дары дам-аристократок из Цзанга с матерью Таши-ламы во главе.

Я провела в различных дворцах Таши-ламы чудесные дни, беседовала с людьми самых разнообразных знаний и характеров. Но главное – я всегда пребывала в состоянии блаженной безмятежности, омрачаемой только мыслью о неизбежном отъезде.

Наконец злополучный день наступил. Великий монастырь скрылся из виду на том же повороте дороги, где незадолго до этого он предстал перед моим взором. Я увозила книги, записи, подарки и облачения дипломированного ламы – нечто аналогичное докторскому диплому университета Таши-лунпо, преподнесенному мне Таши-ламой.