— Ну а ты как думал?

Я представил себе Зоару, на крыше, в лунном свете, может, она даже села на край и поболтала ногами, и лунный свет отражался в ее волосах, а поле, в котором мы сейчас стоим, было полно полицейских, и патрульные машины мигали проблесковыми маяками, а она спокойно продула мундштук перед игрой. И я уже понял, какую мелодию она собирается заиграть, и вспомнил русалок из черной реки, и почувствовал, как бьется ее сердце.

И вдруг — ш-ш! Нежно и просто зазвучала флейта. Я слышал, как мелодия разносится над крышей и спускается, нота за нотой, к головам полицейских, а они стоят неподвижно, в растерянности сняв фуражки, и прислушиваются к тоненьким, девичьим звукам, разбегающимся, как козлята, по небесному лугу.

Они даже не знали, что это женщина.

Зоара проиграла все куплеты до последней нотки. Полицейские дослушали до конца этот гимн, гимн дерзости и сумасшествию. Она тщательно протерла мундштук. Убрала флейту в бархатный футляр. И что теперь?

Волшебство рассеялось, и снова началась суматоха. По этажам забегали полицейские, залаяли собаки, в рациях зазвучали противоречивые указания. А она? Что сделала она?

— Рассказывай, — шепнул Феликс.

Ну ладно. Я уже немножко ее знаю. Это ее моторчик жужжит у меня во лбу. Конечно же она не осталась там на крыше дожидаться полицейских.

— Она сбежала. Да?

Да, ответили мне глаза Феликса.

Но куда? Вернуться вниз она не могла. Сверху — только небо. Подпрыгнула и уцепилась за пролетающий самолет? Спустилась по проводам? Феликс молчал и улыбался. Лола смотрела на меня, наклонив голову, точно следила за развитием мысли Зоары, своей дочери, по моему лицу. Я зажмурился. Сосредоточился. Я ведь, оказывается, потомок целой преступной династии. Что сделал бы я на ее месте? Надо что-то придумать и спасти ее! Но этот шоколадный дух мешает сосредоточиться. Наша с Габи тайная страсть… Раз в месяц мы приезжали сюда, как козлята к роднику… Этот запах, он так и шепчет мне…

— Туда. — Я развернулся и показал пальцем на шоколадную фабрику. — Моя мама сбежала вон туда.

— Ну слава Богу. — Феликс вздохнул так, точно я выдержал экзамен на принадлежность к роду.

И они с Лолой улыбнулись друг другу. Может, потому, что я сказал «моя мама».

Габи.

Каждый месяц, в течение пяти лет, преданно и упрямо.

— Но как она перебиралась с дома на дом? — шепнул Феликс.

А правда, как? Здания довольно далеко друг от друга. Перепрыгнуть не получится. Спуститься на землю и перебежать — тоже: внизу полицейские.

Так, секундочку.

— А подъемные краны здесь тогда уже были?

— Были всегда, — ответила Лола. — Похоже, эти краны протянут дольше самих домов.

Тогда все ясно.

Зоара бросилась к подъемному крану, который стоял, скажем, вон там, вытянув стрелу в сторону алмазного центра. Покачала ногой в воздухе. Всего один прыжок. Всего метр. Не так уж много. Правда, внизу бездна. Феликс следил за моим взглядом. Я молчал. Сумасшедшие картинки возникали у меня в голове. Зоара заплетает волосы. Убирает косу за воротник. Кладет в карман флейту. Жизнь или смерть. Смерть никогда не пугала ее. И вот она прыгает. Перелетает через бездну. Приземляется на стрелу крана. Я даже не оглянулся на Феликса, чтобы он подтвердил мою догадку. Я был уверен так, как будто прыгнул туда сам, и даже почувствовал удар. Она немного полежала, подождала, пока отступит боль, и поползла…

Нет. Это я бы пополз. Она — никогда. Она собралась с силами, ноги у нее, наверное, дрожали, но она сначала встала на четвереньки и посмотрела вниз, а потом выпрямилась и пошла.

Я взглянул в темное небо. Месяц разрезал стрелу крана надвое. Моя мать ступила на нее. Перешагнула через месяц. Стараясь не смотреть вниз — и одновременно борясь с желанием взглянуть.

Феликс вздрогнул.

А полицейские? Что сделали они? Прицелились? Засвистели в свои свистки? Я представил, как они растерялись, увидев тонкий силуэт, поправший все законы, проникший в охраняемую крепость, чтобы сыграть детскую песенку, а потом, будто канатоходец, шагнувший к луне, бросая вызов их револьверам и наручникам. И они шумели и перекрикивались, не зная, как поступить.

— Ну, не все, — поправил меня Феликс. — Был там один, который быстро соображал, куда она идет. Один полицейский. Сыщик.

И они с Лолой снова посмотрели на меня — продолжай, мол. Представь этого полицейского, единственного догадавшегося, что задумала Зоара. Я представил было сыщика из американских фильмов: красавца с гладкой прической и стальными голубыми глазами. Нет, что-то не то.

— Такой сыщик, невысокий, с большой головой. Крепкий такой.

И такой упрямый, и такой немножко неопрятный, как будто все время думает о другом, одним словом, Растрепанный Упрямый Потный Ворчун, РУПВ для краткости.

— Верно, — одобрил Феликс. — Он самый.

— И он?.. — спросили глаза Лолы.

— И он побежал к подъемному крану и полез по нему вверх…

Ему не впервой забираться на такую верхотуру, подумал я почти с нежностью. Всего лет за пять до того он проложил маршрут по крышам девяти посольств и консульств Иерусалима, в тишине разрезая веревки и привязывая вместо них другие, и наутро посол Италии проснулся под ненавистным ему флагом Эфиопии, а консул Франции, оторвав взгляд от утреннего круассана, обнаружил себя — и круассан, вот ужас-то! — под защитой английского флага. И все девять консулов в гневе звонят друг другу, и воздух кипит от яростной смеси языков и струй дипломатического яда, а весь Иерусалим, включая моего отца, выигравшего пари, покатывается со смеху… И вот теперь он снова карабкается по вертикали к стальной стреле крана, и уже считанные метры отделяют его от загадочного канатоходца, и он садится, и бросает взгляд вниз, и едва не теряет сознание. А потом смотрит на отчаянного разбойника и понимает, что такой соперник встретился ему впервые.

Они и впрямь встретились на небесах.

Шаг, еще шаг. Канатоходец почти дошел до края, того, что над крышей шоколадной фабрики. Отец пытается встать, но страх прижимает его к стреле. Он плюет на гордость и начинает ползти. Животом он чувствует, как отзывается металл на ее шаги. Они отдаются и в его теле — и это приятно, несмотря на опасность. Канатоходец на мгновение поворачивает голову — и видит прижавшегося к стреле преследователя. Зоара улыбается, уважая его смелость и презирая его позу… Так оно и было? Или я все придумал? Не важно. Будем считать, что так было. И по сей день, проезжая мимо шоколадной фабрики, я вижу этих двоих на стреле огромного подъемного крана. Они парят над городскими огнями, над полицейскими, и тоненькая паутинка родства протягивается от него к ней, и, может, именно из-за этой паутинки Зоара ускоряет шаги, почти бежит, и мой отец ползет быстрее, но Зоара успевает уже добраться до края стрелы, до крыши шоколадной фабрики.

— И, добравшись до крыши, она прыгает!

— Но это высоко! — засомневался Феликс. — Может, четыре метра высоты.

— Она все равно прыгает! — настаиваю я. — Ей ничего не будет.

— Она действительно всегда приземлялась на ноги, — изумленно бормочет Феликс.

— Была ночь. — Я уже не могу остановится, рассказ выплескивается из меня, из точки на лбу: — На фабрике никого не было, и Зоара побежала туда.

Она бежит, ищет выход, мечется туда-сюда по огромному цеху, появляется и исчезает, все это я видел, будто перышко щекотало мне мозг, ту зону, которая отвечает за воображение, но на этот раз я не врал, это была моя история, она теснилась во мне, как клубок, она воскресила Зоару, снующую между машинами, между емкостями с шоколадом, погруженными в сладкий сон. Вот она останавливается и, не сдержавшись, засовывает в шоколадную массу пальчик. Облизывает, смеется.

Тяжелый стук: на крышу фабрики приземляется крепкое тело. Полицейский. Единственный и неповторимый. Перекатывается на спине и, выругавшись, бросается с крыши в цех. Осторожно ступает. Держит наготове пистолет. Осматривается. Ищет преступницу. Чутье его не обманывает: если горячо в животе, возле пупка — преступник где-то рядом. В животе уже горит, и жар расходится по всему телу.