В этот момент меня уже охватил пылающий азарт боя. Медленно я вытащил большую отцовскую отвертку. Я не мог произнести ни слова, челюсть окаменела. И, несмотря на это, властным движением я отобрал у Михи коня и, хромая и превозмогая боль, стал приближаться к Песии.

Солнце уже почти село. Песия дрожала всем телом и следила за каждым моим движением, иногда пытаясь броситься на меня и снова боднуть. Глаза у нее налились кровью. На губах выступила пена. Три раза мне удалось взмахнуть красным плащом перед ее мордой, и я не знал, с какой стороны появится огромная рогатая голова.

Из моих ран лилась кровь. Плечо превратилось в сгусток боли, но я боролся. Превозмогая боль и страх. Превозмогая разум. Полы плаща развевались вокруг меня. Лучи заходящего солнца казались блеском в глазах тысяч зрителей, ждущих развязки. Моторчик во лбу жужжал, и я чувствовал, что делаю то, чего не делал до меня ни один ребенок, то, чего нельзя делать, и что я взрослее их всех и одновременно несчастнее.

Когда солнце бросило на землю последний свой луч, я ринулся в атаку.

Я мчался из последних сил, с расширенными от страха глазами, еще издалека начав махать отверткой. Песия выставила рога. Я подлетел к ней и бросился на нее так, как не бросался никогда раньше, и, добравшись до плеча, прошелся по нему отверткой сбоку, рядом с ребрами, и покатился в грязь.

— Отверткой? — спросил Феликс и нажал вместо газа на тормоз, и нас обоих бросило вперед. — Просто так?

Просто так. С правой стороны. Сверху донизу.

Кровь. Темно-красная горячая кровь.

Песия на мгновение остановилась, медленно, удивленно и даже горестно повернула ко мне голову. Мы стояли и с изумлением смотрели.

Потом послышался рев.

Ее глаза наполнились яростью. Почернели. Заблестели. Она снова взревела, подняла хвост и стала бегать по кругу.

Это был какой-то кошмар. Песия сошла с ума. Она помчалась к дому Маутнера, одним махом снесла рогами входную дверь, ударилась боком о кирпичную стену и исчезла внутри дома. Я перепугался. Снаружи я мог видеть только вход и часть гостиной. Корова носилась внутри, слышался звон стекла, грохот мебели, и еще какие-то удары доносились оттуда, похожие на гром. Может, она искала выход, может, вообще не собиралась ничего ломать, но за это короткое время Песия успела разнести весь дом, переломать мебель и погнуть холодильник.

Потом наступила тишина. Я огляделся. Ребят не было. Я стоял посреди двора Маутнера. Из дома вдруг донесся протяжный, полный изумления рев. Я услышал, как Песия ходит там, среди руин, и двигает копытами и рогами столы и стулья — как будто наводит порядок. Затем она появилась в дверном проеме: могучая голова, благородные плечи. Тяжелым шагом вернулась во двор. Посмотрела на меня как на пустое место и принялась щипать траву. На месте удара запеклась кровь.

Стояла и сосредоточенно жевала, будто напоминая себе и мне, как выглядит корова и чем она должна заниматься.

В машине воцарилась тишина. Феликс смотрел на меня каким-то новым взглядом.

Я молчал. Зря я рассказал все это.

— Ну и ну, — протянул Феликс и положил обе руки на руль.

На этом закончилась моя дружба с Хаимом Штаубером. Наша компания окончательно распалась. Отцу пришлось отдать Маутнеру «амбер пульман» в качестве возмещения ущерба. У нас уже не было нашей Жемчужины, и — что самое горькое — не стало ежевечерней вторничной церемонии, когда мы с отцом могли поговорить наедине о своих мужских делах. К слову сказать, именно после этого меня в первый раз отправили в Хайфу внимать проповедям дядюшки.

И вот еще что. В один прекрасный день Маутнер пригнал пикап, погрузил туда корову и отвез ее обратно в кибуц. Соседям он рассказывал, что не может заставить себя к ней приблизиться, что она его предала и теперь он не хочет иметь с ней никаких отношений. Ребята в классе постепенно начали от меня отдаляться. Как будто негласное, неофициальное проклятие витало вокруг меня. Меня побаивались. Опасались касаться меня, даже случайно, будто ко мне пристало что-то плохое. Только Миха остался мне верен, хотя, наверное, верен — не то слово. Может, несмотря на все это, ему доставляло какое-то неизъяснимое наслаждение быть со мной всегда, мозолить мне глаза и напоминать снова и снова, как будто с ухмылкой, те пугающие мгновения.

Жизнь моя изменилась. Во-первых, я стал вегетарианцем. Я посчитал, что если десять лет не буду есть колбасу и бифштексы, то оставлю в живых одну корову и таким образом искуплю свой грех перед Песней: тот удар, который свел ее с ума, и то, что из-за меня ее выгнали из дому. А еще я начал бояться самого себя. Я знал теперь, что временами меня охватывает безумие и кто-то другой, не я, кто-то чужой выскакивает из меня, и я не могу контролировать его и не понимаю, почему ему взбрело в голову поселиться именно в моей душе.

Часть того, что я рассказал, я впервые произнес вслух в этот вечер, когда мы с Феликсом ехали по побережью. Рассказал для того, чтобы он понял, что я полностью вверяюсь ему, со всеми достоинствами и недостатками. А еще, наверное, потому, что хотел сказать: присмотри за мной. Ты предлагаешь мне посходить с ума, побыть вместе с тобой вне закона, но я и так уже запутался, и не понимаю, что на самом деле происходит и кто ты такой. И я сейчас полностью в твоих руках, но помни про Песию, про то, что временами со мной случается и насколько быстра эта перемена. И пожалуйста, не создавай опасных ситуаций, ты же видишь, что я за существо.

Феликс не проронил больше ни слова. Я знал, что он понимает все мои молчаливые просьбы, потому что он слушает меня так, как никогда еще не слушал ни один взрослый.

Мы молчали, а машина медленно двигалась вдоль берега моря. Светофоры мигали оранжевым, и казалось, что после рассказа Песии всякое выражение покинуло наши лица. Из радиоприемника тихо лилась музыка в стиле джаз. Фонари бросали на нас желтые круги. Я сказал Феликсу, что Габи осталась верна мне даже после этого случая. Она была вторым взрослым человеком (после мамы Хаима), который вышел на нашу преступную сцену. Даже там, когда я был весь в грязи и крови и от страха не мог вымолвить ни слова, Габи меня обняла и сказала: «Не бойся, я спасу тебя от отца».

Маутнера в конце концов удалось успокоить, а вот отец меня чуть не убил. Тогда, в приступе гнева, он в первый и единственный раз сказал что-то о Зоаре и ее проклятии, которое, по-видимому, перешло и на меня.

В воздухе стоял легкий аромат духов. Из-под маленького китайского абажура разливался по комнате свет. Я сидел в глубоком кресле, вцепившись в подлокотники.

Феликс был куда спокойнее. Но Феликс всегда спокоен, даже в минуты опасности. Он сидел в кресле напротив меня, положив ногу на ногу, и держал в руке бокал вина. За этот вечер он выпил уже бутылку шампанского и три стакана виски, а теперь вот еще вино.

Душа моя трепетала и повторяла без передышки одно слово: «Уйти!»

Я подобрал ноги, чтобы не запачкать ковер, а глаза постарался хорошенько закрыть, чтобы своим взглядом не осквернить эту комнату, эту святая святых.

Уйти. Побыстрее отсюда убраться. Это уже переходит всякие границы.

Стена была увешана фотографиями в рамках. Снимок на снимке, как в галерее. С фотографий смотрела все та же женщина — Лола Чиперола. С известным актером. С каким-то министром из правительства. Одна, с цветами в руках; на вечеринке, окруженная толпой гостей; на сцене, с широко раскинутыми руками. И снова одна в пустой комнате, печальное лицо обращено к свету; а вот она устало прикрывает лицо ладонью и думает, разумеется, об умершем возлюбленном, о том единственном, за которого она была готова выйти замуж, поскольку он не пытался завладеть ее телом и душой.

Почти на каждом снимке по диагонали было написано несколько слов от руки. Я увидел посвящение по-английски от актрисы Элизабет Тейлор, были строки от Давида Бен-Гуриона[23], от Денни Кея[24] и даже от Моше Даяна[25]. Все эти важные люди населяли комнату, и сердце мое билось и трепетало. Вот Габи была бы счастлива, окажись она тут со мной! Мы ведь часами простаивали около этого дома, представляли, какой он внутри, — и вот я тут, только без Габи. Я просто обязан запомнить для нее каждую фотографию, каждый цветочный горшок, каждую мелочь. Но с другой стороны: если я попытаюсь запечатлеть что-то в памяти, я ведь вторгнусь в частную жизнь этого дома? Оставлю свой след?