Так пишет Адам Чарторыйский. Оставляя в стороне те замечания, которые с национальной русской точки зрения можно было сделать хотя бы относительно «достойных граждан» Варшавы, остается тот факт, что Павел Петрович по восшествии на престол, с одной стороны, освобождает Новикова и Радищева, а с другой — Костюшко и Немцевича.
Но уважение его как к безмерным страданиям Польши, так и к пламенному патриотизму ее лучших людей выразилось и потом, в снисхождении, оказанном провинившимся полякам, как об этом сообщает в записках своих барон Гейкинг.
Несколько поляков были отправлены в крепость по обвинению в государственной измене. Император приказал разобрать это дело до самых мелких подробностей в полном собрании Сената. Одним из обвиняемых был ксендз Домбровский, брат генерала Домбровского, командовавшего во Франции польским легионом. В сессии участвовало семьдесят сенаторов, и почти все склонялись к тому, что поляки не виновны. Но их письмо к французскому правительству Директории, от которого они не отрекались, и клятва ввести с помощью Франции республиканское устройство в Польше, в которой они сознались, делали их спасение почти невозможным. Письмо это составлял Домбровский, который был главой этого тайного общества. Центральным местом, от которого шли нити, с одной стороны, в Литву, а с другой — через Варшаву во Францию, был Львов. Имелось даже письмо Барса (адвокат в Варшаве), который был в Париже агентом польской республиканской партии. Доказательств было даже слишком много. Все обвиняемые лично присягали императору. По букве закона все они были приговорены к лишению дворянства, наказанию кнутом и ссылке в Сибирь. Между тем Сенат представил государю доклад, где было указано на старость одного, молодость другого, ограниченность третьего. Павел изменил строгий приговор Сената. Старика он сослал на родину в Литву без всякого наказания. Другие же отделались только страхом. Их ввели на эшафот и здесь объявили помилование, то есть они избавлены были от наказания кнутом, а их ссылка длилась очень короткое время благодаря смерти Павла и милости Александра, который всех их вернул в их отечество.
Просвещенный ум и стремление к справедливости и правосудию, которые находят в императоре Павле и признают лица, которых никак нельзя заподозрить в пристрастии, и подтверждаемые фактами, конечно, только усугубляют трудность разрешения загадки: каким образом при таких задатках несчастный государь перешел в историю как пример совершенного деспота?
Барон Гейкинг приводит ряд фактов, свидетельствующих о стремлении Павла насадить в России правосудие. «Я должен», — говорит он, — упомянуть об одном факте, в котором обнаруживается желание императора ускорить ход правосудия в интересах его подданных. Услыхав, к своему удивлению и неудовольствию, что в сенате скопилось около 10 тысяч нерешенных дел, он назначил временный сенат для окончания старых процессов и таким образом облегчил рассмотрение новых дел. Для этого он пожертвовал более 100 000 рублей. Хотя это и было важно для счастья его народа, но никто не признал этого акта доброты и справедливости».
Обращаем внимание на подчеркнутые слова. А между тем даже Сивере упоминает об этом: «В царствование Екатерины дела на заседаниях докладывал Вяземский, не обращая внимания на текущей их номер. Оттого ко времени восшествия на престол Павла надо было перевозить чрез Неву около 11 тысяч номеров».
Вот красноречивое изображение высшего в империи судебного установления, «хранилища законов», екатерининского Сената очевидцем бароном Гейкингом.
Сенат помещался за Невой, в старом петровском здании Двенадцати коллегий, где ныне университет. «Грязная опускающаяся вниз лестница вела в довольно большую переднюю, где была кухня старых солдат, которая отравляла вход в святилище правосудия едким чадом.
Оттуда попадаешь в канцелярии и в залу заседаний. Все носило на себе печать обветшания, разрушения, запустения. Кресло президента, изъеденное молью, по-видимому, было когда-то крыто красным сукном. Я пробежал некоторые протоколы и бумаги, валявшиеся на столе секретаря: во всем сказывался беспорядок и небрежность.
Передо мной открылась как будто берлога кляузничества, а не храм правосудия.
Вице-президент Акимов был 70-летний старик, разбитый параличом… Он решительно не имел никакого понятия об основных началах права. Старейший член, отставной пехотный майор, не знал сносно ни одного (sic!) языка… Секретаря нельзя было упрекнуть в невежестве… но за деньги он был на все способен. Представлялись мне и чиновники. Между ними я заметил двух молодых людей, которые были одеты получше. Один из них был племянник первого члена, второй — сын умершего вице-президента. Я спросил их, где они учились. «В Петербурге у родителей». Имея чин титулярного советника, они занимались перепиской бумаг и хотя не могли написать двух строк без ошибки, тем не менее получали тройной оклад… Непотизм царил здесь».
Вот в каком виде представлялось высшее правосудие екатерининских времен! Павел расчистил эту «берлогу кляузничества», обновив состав Сената и вдохнув в него энергию. Необходимо иметь в виду, что высшие сословия России, развращенные семидесятилетним женским правлением, не могли бы сочувствовать искренно ни просвещенному уму на престоле, ни стремлению к правосудию и справедливости, проявляемому монархом, хотя бы это и был монарх, лишенный тех глубоких недостатков характера, которыми отличался Павел. Истинное просвещение не много находило сторонников и поборников в развращенном фаворитизмом обществе; оно заменялось в нем наружным фальшивым блеском спесивого, роскошного барства. Еще менее могло встретить в этом обществе поддержки и сочувствия стремление к правосудию и справедливости. Напротив, Екатерина царствовала, потворствуя и потакая общественной распущенности; она жила и давала другим не столько жить достойной человека жизнью, сколько живиться на счет ближнего. Поддерживая привилегии высшего класса, осыпая подарками любимцев, потворствуя во всем преторьянцам, возведшим ее на престол, Екатерина оставила печальное наследие несчастному своему сыну. Огромный государственный долг екатерининского царствования лег в основание неудержимо затем возраставшей задолженности России. Расхищение земель великороссийского и малороссийского духовенства, вопиющие злоупотребления с секвестром и раздачей польских земель после второго раздела и революции 1792 года — картина беззакония и несправедливости, которая, однако, никого не возмущала.
Чарторыйский отмечает странную снисходительность русского общества к порокам своей императрицы. Ей все прощалось. Все в ней восхищало ее подданных.
«Императрица Екатерина, — говорит Чарторыйский, — о которой вне ее столицы судили, что она не обладает ни добродетелью, ни даже благопристойностью, свойственной женщине, сумела приобрести в своей стране, и в особенности в своей столице, обожание и даже любовь своих служителей и подданных. В долгие годы ее царствования армия, привилегированные классы, администрации пережили дни благоденствия и блеска. Считалось выше всякого сомнения, что со времени ее восшествия на престол империя московитов вознеслась в уважении иностранцев, а в отношении внутреннего порядка ушла далеко вперед от предшествовавших царствований Анны и Елизаветы. Умы были тогда еще полны древнего фанатизма и низкого (?) обожания своих самодержцев. Благополучное царствование Екатерины еще более укрепило русских в их рабстве, хотя некоторый проблеск европейской цивилизации уже проник в их среду. Так вся нация, не исключая ни малых, ни великих, нисколько не была скандализирована развратом, преступлениями и убийствами, совершенными их монархиней. Ей все было позволено. Ее сладострастие было священно. Никому никогда и на мысль не приходило осудить ее распутство. Так древние почитали преступления и распутство олимпийских богов и римских Цезарей.
Что касается Олимпа московитов, то он был трехэтажный. Первый этаж был занят молодым двором, то есть молодыми великими князьями и княгинями: все они, полные очаровательности, возбуждали надежды на прекраснейшее будущее. Второй этаж был занят единственным жильцом — великим князем Павлом, сумрачный характер и фантастическое расположение духа которого внушали ужас, порою презрение. На вершине здания находилась Екатерина, окруженная всем престижем своих побед, своих удач и доверием любви своих подданных, которых она умела увлекать по воле своих прихотей.
