— На скачках будешь выступать на Амальгаме! Согласен? То-то!

Игорь весело оглянулся, но не тренера увидел, а скакавшего позади Чубаря, и каким долгим, завистливым, незнакомым взглядом смотрели на него Вовкины глаза!

Что за странные, непонятные вещи происходят с этим Чубарем?..

«Если Куневич выступит на Амальгаме, — подумал Вовка, — то первое место за ним». И тут же встрепенулся: не высказал ли он вслух эту мысль?

В конюшне было тихо, лишь в дальнем деннике изредка икал Бегунок, да шуршал членом, устраиваясь на покой. Потапыч, а так никого не было, уж полчаса назад шестиклассники разошлись по домам, унесли из конюшни гомон. А Вовка остался: он должен дежурить всю ночь с Потапычем.

Потапыч уже несколько раз окликал его, но Вовка отмалчивался, размышляя про будущие скачки, про недавнее сочинение, про Амальгаму и Куневича, про все невеселые события, которые происходят теперь в конноспортивной школе. При слабом свете лампочек, в одиночестве хорошо мечталось о том, как он, Вовка, стрелой пронесется по ипподрому, вызывая восхищение зрителей, а потом его поздравят, а потом наградят призом… Но эта выдумка сразу становилась призрачной, когда всплывала в памяти вихревая Амальгама, и никак, ну никак не мог примириться он с мыслью, что кто-то другой станет победителем. В голове исподволь созрел отчаянный и в то же время очень простой план. Вовка тут же побежал к Потапычу.

— Я не смогу дежурить, Потапыч, — взмолился он. — Пойду домой. Плечо все саднит. Как ушибся тогда…

— Да мне и одному не страшно, — согласился конюх. — Иди.

Выскользнув за ворота, Вовка замер, прижался всем телом к бревенчатой стене, чувствуя, как сердце будто падает куда-то в глубокий колодец, на короткий миг всплывает и снова падает…

Долго таился он, подстерегая, когда Потапыча сморит сон, а потом неслышной тенью проник в конюшню и действовать решил без раздумий, потому что знал: если хоть на миг заколеблется, то струсит и наверняка убежит.

Вот шагнул в денник, на секунду замер, снова ожидая удара, но Амальгама встретила его равнодушно, и тогда дрожащей рукой он вложил ей в губы припасенное яблоко, не мешкая вывел в проход меж денниками. Еще сильнее сжалось сердце клешнями страха: только бы не выдал глухой стук подков, только бы предательница не заржала… Тогда — всему конец!

Похрустывая яблоком, Амальгама шла в поводу за Вовкой, и вот уже и ворота, вот зачернело в проеме небо — темное, звездное.

Оставив лошадь во дворе, Вовка вернулся в конюшню, послушал, все ли спокойно. Потапыч безмятежно посапывал во сне, и тогда Вовка смелее подошел к распахнутой дверной решетке, пошарил глазами по настилу — не обронил ли чего? А закрывать дверь денника не стал: пусть думают, что забыли закрыть с вечера и что Амальгама сама покинула конюшню.

Вкус яблока понравился лошади, она обернулась назад, к воротам, ожидая от ночного пришельца новой подачки. Зашуршало под ногами сено, пришелец торопливо подался в темень, и долго слушала Амальгама, как затихают шаги.

Возвращаться в душный денник не хотелось, она вбирала ноздрями свежий душистый воздух, постригивала чуткими ушами и не знала, что делать. Уж не прикажут ли ей снова мчаться по черному кругу левады? Сейчас на земле ночь, высоко шевелятся зерна звезд, а в той стороне, где город, небо подсвечено сполохами огней.

Еще раз повела лошадь мордой, услыхала посапыванье конюха, и это ожидание раздосадовало ее, она шагом двинулась через весь двор к ипподрому, но едва коснулись копыта знакомой, волнующей, твердой полосы круга, как ноги сами перешли на иноходь. Без седока скакать было непривычно и смешно, Амальгаму развеселил этот свободный, не понуждаемый рукою наездника бег, она вдруг сильно и вольно, всем нутром, заржала, резко свернула с круга, помчалась напрямик по траве, хлещущей по бабкам. Когда впереди выросла изгородь, окаймляющая, наверное, весь конезавод, Амальгама привычно перемахнула через нее, попала на помидорное поле, споткнулась о куст, отяжеленный плодами, но сразу же отыскала узкую межу.

Острые, прелые, по-осеннему горьковатые запахи неслись ей навстречу, волновали чем-то далеким, неясным, и лошадь никак не могла уловить: откуда это щемящее чувство? Но как только осталось позади поле и начал стелиться под копыта луг, в сознании лошади мелькнуло: повеяло солнечным детством. Ведь так легко и томительно бывало Амальгаме только в ту далекую пору детства, когда она была еще стригунишкой и не имела имени, когда весь день напролет носилась по желтому от лютиков выгону, пугалась гудящих шмелей, играла с матерью и поминутно совала морду в теплый, пахнущий молоком пах. Всплыло это настолько отчетливо, что она даже остановилась, как бы оглушенная счастьем, и жадно приникла мордой к жесткой прохладной отаве.

Дальше на пути попался стог сена, лошадь почесалась о его шероховатый бок. От стога пахло жильем, словно от денника, здесь можно было бы спокойно, без тревоги щипать отаву, но дух приключений, как в детстве, гнал и гнал ее вперед, навстречу неведомому.

Уже иные запахи щекотали ей ноздри: веяло свежестью реки и еще чем-то приятным, напоминающим вкус яблока. Вскоре Амальгама достигла берега, замерла над черной, журчащей в камнях, всплескивающей в лозняках водой. От воды поднималась сырость, а там, за рекой, темнела роща, оттуда доносились таинственные шорохи, настойчиво сквозил запах опавшей листвы, и лошадь почувствовала в ногах новый безотчетный зов, сошла, шурша песком, к реке, ступила в воду… Послышался шумный плеск, словно кто-то загребал веслами, и вот Амальгама поплыла к другому берегу плавными толчками, с напряженно вздернутой мордой, а течение здесь было слабое, и она легко преодолела реку.

Роща звала к себе шорохами, похрустыванием сушняка, голосами полуночных птиц, и как было Амальгаме избавиться от жгучего любопытства к ее ночной заповедной жизни?

Копыта печатали невидимые полукружья следов, мокрая полоса оставалась на папоротниках.

Амальгама остыла после купанья, пробиралась по роще осторожно, но все равно по морде, по телу хлестали пахучие ветки кустарников и деревьев, и деревья здесь были самые разные, это можно было узнать не только по запаху, но и по шелесту листьев. Попадались на кустах ягоды с приторным, ядовитым душком — лошадь торопливо отводила от них морду. В тишине вдруг закричала, залопотала крыльями сова — Амальгама испуганно прянула в сторону, захрустела по валежнику.

С минуту она стояла неподвижно, ожидая, когда замрет далекое эхо, потом неторопливо тронулась в путь. Куда и зачем — она не знала. Вели ее запахи, и любопытство к заросшим глухим тропам, и шорох листьев, которые — стоило лишь потревожить куст — опадали ей на гриву и под копыта.

Какое странное ночное путешествие! И не лучше ли бы ей сейчас дремать в деннике, в тепле, рядом с другими лошадьми, слушать, как похрапывает конюх?

Воспоминание о конюшне было радужным, и лошадь вновь остановилась, припоминая другие хорошие подробности своей жизни.

Да, она резвее остальных на конезаводе, ее побаиваются жокеи, и каждый из них мечтает о такой стремительной лошади, сама же Амальгама привыкла держаться на расстоянии от них и от своих собратьев-скакунов, и лишь одному из людей — тренеру в синей атласной шапочке — доверяла она. Как легко носила она опытного седока, как неутомим был ее бег!

Только почему-то в последнее время все чаще седлает ее новый наездник, к которому она относилась настороженно, показывала свой непокорный нрав и все же ощущала, что рука у этого мальчишки умеет быть властной и что, пожалуй, к ней можно и привыкнуть. А вот другого маленького наездника — чернявого, с пристальными глазами — Амальгама не терпела. Этот чернявый и вывел ее из конюшни.