Пригрезилось ему, что в гурте наездников стоят отец, Иван Харитонович, и ветеринар Харитон Иванович и будто бы наездники никак не могут разобраться, кто из них Иван Харитонович, а кто — Харитон Иванович. И спорят, потрясают кулаками, хватают друг дружку за грудки, тычут то на отца, то на ветеринара, сплевывают папироски и каблуками топчут их в бесплодном ожесточении.

«Да вот же, с аржаными усами, и есть наш директор!» — «Ага, директор с аржаными, а ветеринар — с черными!» — «Так и порешим, братцы: директор — с аржаными, а ветеринар — с цыганскими!» — «Вось это верно: один — с одними, другой — с другими! А то не поймешь: Иван Харитонович, Харитон Иванович…»

И будто бы уже и он, Авера, пытался ввязаться в занятный, несерьезный, шутейный спор наездников, да тут вдруг словно ударил ипподромный колокол. Тот самый колокол, который своим тугим, призывным ударом открывал бега и по звуку которого срывались с места рысаки и несли наездников в их узких качалках. Только странно было слышать и во сне упорный, повторяемый, как звон отбиваемой косы или стрекот сенокосилок, один удар колокола, другой, десятый…

Может быть, оттого и пробудился Авера, утер взмокший лоб, сжал покрепче ладонь, в которой узником должен был сидеть самый красивый кузнечик, но не ощутил в ладони острых, покалывающих ножек кузнечика и его хитиновой спинки. Ускакал, ускакал тот самый красивый, самый большой, которому как раз и быть бы коренником в необыкновенной упряжке!

Только что за близкий стрекот, что за голоса?

Еще полусонный, со слипшимися волосами, поднялся он с земли и обнаружил себя на островке. И отсюда, с островка, из этой травяной рощицы, он вдруг увидел все далеко, глазам открылись покосы, сбритый луг и уходящие в сторону леса сенокосилки. Он догадался, что спал не так уж мало, если машинисты сенокосилок повергли наземь такую тьму травы и лишь не стали тревожить его, Аверу, оставили его лежать в зеленой постели. И странно, что теперь не хотелось покидать этот остров, эту рощицу травы, где осталась вмятина в виде полумесяца, — нет, не хотелось покидать зеленую колыбель!

Хоть солнце уже склонилось чуть ниже, все равно зной не отступал, и губы просили воды — припухшие, взявшиеся корочкой губы, которые и лизнуть больно. Потому и тронулся Авера в путь, к едва различимым вдали лозняковым зарослям по берегу Днепра.

На стриженом лугу встречались то открытые гнезда, то кротовые кучки, тоже похожие на гнезда, на поверженные лепные гнезда ласточек. И кузнечики, потерявшие приют в густой траве, так и выпрыгивали отовсюду, но не было среди них такого большого, красивого, за которым и погнаться не лень.

Когда Авера достиг Днепра, то в воду вошел просто так, не снимая своих шорт, потому что надеялся высохнуть в пути до поселка. И стал шлепать ладонями по недвижной воде, стал осыпать себя горошинами теплой, как летний дождь, воды, черпать в ладони воду и смачивать ею воспаленное лицо.

Не успел он попрыгать на берегу, чтоб немного стекло с коротких штанов, как увидел бежавшую берегом лошадь, запряженную в качалку.

«Кто в ней? — с улыбкой узнавания подумал он. — С аржаными усами или с цыганскими?»

Ну конечно же, это катил отец, Иван Харитонович, директор конезавода, родной человек с ржаными усами. И Авера, наблюдая, как он объезжает покосы, как останавливается и о чем-то переговаривается с людьми, как ныряет лошадь в лога и вновь показывается на виду, вспоминал те прежние выходки отца, когда он вот так же в качалке выезжал из поселка и катил себе в близлежащий районный центр. Авера никогда не видел отца раскатывающим на рысаке, в качалке, по городку и лишь представлял по чужим рассказам эти его наезды: как он мчится по асфальту на загляденье людям, как останавливается у райкомовского здания, как привязывает лошадь к металлическому телеграфному столбу… «Партизаном он был еще в хлопчиках, партизан он и теперь!» — вспомнились ему слова, с восторгом произнесенные однажды кем-то из наездников.

По колючей стерне, сжимая спичечный коробок и придерживая фляжку, которую он не отстегивал и в воде, он помчался вдогон за отцом, за его лошадью. А отец тем временем сам уже ехал навстречу.

— Иван Харитонович! — голосом незнакомца окликнул на бегу Авера. — Эй, стой, не гони, как партизан!

— Отжимай штаны — и скорее ко мне! — осаживая лошадь, распорядился отец.

— А что, Иван Харитонович?

— Да что-то Связисту совсем плохо — не ест, не пьет, — жалобным голосом отвечал отец.

— Это какому Связисту? Это который в партизанах на белый свет родился? — всполошенно переспрашивал Авера, хотя прекрасно знал Связиста, уже старого, еще с военных времен, коня, которого держали при конезаводе почти в секрете.

Приезжали из города, возмущались тем, что директор держит до сих пор в конюшне старого коня. Отец давал обещания приезжим людям, успокаивал их — и все равно оставлял коня на довольствии. Потому что это старый конь, потому что еще в партизанском отряде появился на свет божий этот Связист!

Уже сидя в качалке, на коленях у отца, ощущая его сильные руки, удерживающие поводья, Авера слышал шумное дыхание отца и все думал о Связисте.

Как только подъехали к поселку конного завода, Авера вывалился из качалки и помчался к конюшням. И пока отец распрягал лошадь, пока передавал ее конюху, чтоб тот щеткой снял с нее пот, Авера уже успел оказаться в просторной, пахнущей сеном, сухим зерном конюшне и замереть в ожидании. Вороные и гнедые кони не стояли спокойно в своих денниках, а перебирали ногами, постукивали копытами о настил, перекликались игривым жутковатым ржанием! Как хочется им быстрого бега на воле, как будто нечто древнее, дикое, никогда не дремлющее в них будоражит горячих коней и побуждает постукивать копытом, вскидывать мордой со стоячими ушами, косить выразительным, грузинским каким-то глазом и нежным, и одновременно грозным ржанием проситься на волю!

Авера всегда испытывал чувство долгого, непреходящего, упоительного счастья, стоило ему оказаться в конюшне, увидеть запертых в денниках коней, которых ждала в близком будущем жизнь на других ипподромах, ждали бега и, может быть, громкая известность на тех бегах.

— Ножку, ножку! — услышал он вдруг знакомый голос ветеринарного врача Харитона Ивановича и поспешил на голос.

Он хотел сразу ринуться к крайнему деннику, в котором стоял Связист, но вот поспешил на голос ветеринара, потому что всегда интересно было наблюдать этого человека в белоснежном докторском халате среди коней.

Может быть, вовсе и не полагалось ветеринару облачаться в белоснежный халат, но у каждого свои причуды: один разъезжает в беговой качалке по городу, другой является к лошадям в белой одежде.

Ветеринар, сидя на корточках, под конским брюхом, опять властно потребовал:

— Ножку! Ножку!

И вороной жеребец полусогнул тонкую ногу с грифельным копытом.

— Ничего страшного, никакой болячки, — выбравшись из денника, слегка отдуваясь и чиркающим движением потирая руку об руку, сказал черноусый ветеринар наезднику, стоявшему словно начеку.

И поскольку Авера стоял тоже рядом с наездником, лицом к ветеринару, то он и воспринял все слова обращенными к себе и спросил:

— А теперь к Связисту, Харитон Иванович?

Оба двинулись в конец конюшни, к дальнему деннику, распахнули ворота и увидели сонного коня, у которого свисала с губ жилка слюны. Завидный конь был когда-то, резвый рысак, бегавший давным-давно в партизанском лесу стригунком и так же давным-давно бегавший потом по твердому кругу ипподрома!

Подошел неслышно сзади и отец, но Авера тотчас обернулся на его неслышные, мягкие шаги, и трое стояли в молчании, созерцая Связиста. И казалось Авере, что отец с ветеринаром видят Связиста стригунком, потому что ведь оба еще пацанами были связными партизанского отряда и назвали родившегося в лесу жеребенка тоже Связистом.

Вдруг тоненькое, высокое ржание из соседнего денника понеслось по конюшне, вызывая, словно многоступенчатое эхо, переливчатое ответное ржание коней. Все трое — отец, ветеринар и Авера — недоуменно переглянулись. Таким возмутительным казалось все это сейчас, когда старый конь стоял с поникшей мордой! Прошло уже, минуло для него то былое время, когда он вскидывал шелестящую гриву на призывное ржание коней, когда вот так же утробно, жизнерадостно тянул: «Иииии-и!»