Для большей верности его подчиненные должны убить в себе всякое критическое чувство: «Больше всего на свете он боится, чтобы кто-нибудь, вдали или вблизи от него, как-нибудь
_________
1 ) M-me de-Rémusat , I, 109; II, 247; III, 366.
2 ) M-me de-Rémusat , II, 142, 167, 245. (Слова Наполеона): «Если бы я приказал Савари разделаться с женой и детьми, я уверен, что он не стал бы колебаться». — Marmont , II, 194: «Мы были в Вене в 1809; Даву говорил о преданности императору, своей и Марэ, и сказал, между прочим: Если бы император сказал нам обоим: «В интересах моей политики необходимо уничтожить Париж и так, чтобы никто не мог оттуда ни выйти, ни бежать», то сам Марэ сохранил бы это в тайне — я в этом не сомневаюсь; но он бы не удержался и нарушил бы ее, дав свободный выход своей семье. Ну а я, из страха обнаружить эту тайну, оставил бы там и жену и детей своих». (Все это, конечно, больше хвастовство и низкопоклонничество, все это преувеличено, но весьма знаменательно).
3 ) M-me de-Rémusat , II, 379.
не занес или не сохранил в себе способности к самостоятельному суждению».
Его мысль это мраморная колея, с которой ни один ум не должен сворачивать. Особенно если бы два ума вздумали выбраться из нее вместе и отправиться одной дорогой; их соглашение, даже самое безобидное, их единомыслие, самое частное, их перешептывание, еле слышное, — для него уже и лига и стачка, а если люди состоят на службе, то и заговор. Со взрывом страшнейшего гнева и с угрозами он объявляет, после своего возвращения из Испании, что те, кого он сделал министрами и высшими сановниками, лишаются всякой свободы мысли и ее выражения, что они могут быть только орудием его образа мыслей; что в них тогда уже закралась измена, когда они впервые позволили себе усомниться; что измена эта становится полной, когда от сомнения они переходят к разногласию 2).
Если от этих постоянных поползновений и захватов они хотят защитить свое последнее убежище, если они отказываются жертвовать ему чистотою своей совести, религиозными убеждениями и честью порядочных людей, он недоумевает и раздражается. Епископу Гентскому на его отказ принести вторую присягу, не согласную с его совестью, отказ, выраженный в форме самой почтительной преданности, он грубо поворачивает спину: «В таком случае, сударь, ваша совесть дура!» 3).
Порталис, начальник по делам печати, получив от своего кузена, аббата д'Астроса, сообщение о папской грамоте, не дал хода этому делу, как сообщению совершенно частного характера 4); он просто посоветовал брату хранить этот документ в строжайшей тайне и заявил ему, что в случае огласки, он своею властью приостановит его распространение; для большего же спокойствия он отправился к префекту полиции и предупредил его лично. Но он не выдал своего родственника, не назвал его, не приказал арестовать его и
_________
1 ) Souvenirs du feu duc de Brogle, I, 230. (Слова Марэ в Дрездене, в 1813; по всем вероятиям он повторяет изречение Наполеона).
2 ) Mollien, II, 9.
3 ) D'Haussonville, L'Eg 1 is e romaine et le premier Empi r e, IV, 190 et passim.
4 ) Там же, III , 466—473. — Сопоставьте относительно той же сцены Mémoires inédits de M. X... (Он в ней участвовал, как зритель и как действующее лицо).
77
конфисковать документ. За это Император пред лицом всего Государственного Совета набрасывается на него: пронзая его насквозь своими молниеносными взглядами» 1), он кричит, что тот совершил самое гнусное вероломство, осыпает его в течение целого получаса градом упреков и оскорблений и потом прогоняет с глаз долой, как ни один порядочный хозяин не выгонит даже проворовавшегося лакея.
На службе, как и вне ее, всякое должностное лицо должно быть на все готовым, должно предупреждать все желания и брать на себя все поручения. Если же его останавливают сомнения, если он ссылается на частные обязанности, если он не хочет грешить против деликатности или даже самой простой порядочности, то он рискует вызвать неудовольствие господина и потерять его милость: так было с Ремюза2), который не проявил ни малейшей готовности взять на себя роль шпиона, доносчика и предателя Сен-Жерменского предместья, а в бытность свою в Вене не взялся вызвать на откровенность г-жу Андрэ, чтобы добиться от нее местонахождения ее мужа и выдать его, зная, что тот подвергнется немедленному расстрелу. Савари, посредник этого предательства, неутомимо настаивает и старается убедить Ремюза: «Вы отказываетесь от собственного счастья; признаюсь, я вас не понимаю». Однако же и сам Савари, министр полиции, этот оберпалач, главный организатор убийства герцога Энгиенского и Байонской западни, изготовитель фальшивых банковых билетов, австрийских для кампании 1809 года и русских — для кампании 1812 года3), в конце-концов даже и он не выдерживает: слишком уже грязные поручаются ему дела; и в его совести, при всей ее растяжимости, зашевелились укоры и сомнения; нашлось и в ней чувствительное место. С глубоким отвращением он приводит в исполнение приказ — секретно соорудить, в феврале 1814 года, небольшую адскую машину с часовым механизмом, чтобы взорвать Бурбонов,
_________
1 ) Слова Камбасереса (М. de Lavalette, II, 154).
2 ) M-me de-Rémusa t , III, 184.
3 ) Mémoires inédits de M. X... III, 320. (Подробности фабрикации фальшивых билетов, по приказанию Савари, в уединенном домике долины Монружа). — Metternich, II, 358. (Слова Наполеона к Меттерниху): «У меня было готово 300 миллионов билетов Венскаго Банка, и я наводнил бы ими вашу страну... Я вам отдам фальшивые билеты». Там же, переписка Меттерниха с Шампаньи по этому поводу ( июнь 1810).
78
по их возвращении во Францию 1). «Однако, — говорит он, потирая лоб, — приходится сознаться, что служить Императору бывает подчас довольно трудно!»
Если он предъявляет такие требования к человеческому существу, то это условие той игры, которую он ведет и для которой ему бывает необходимо все: в том положении, какое он себе создал, ему уже не до стеснений: «Разве государственный человек, — говорит он, — создан для того, чтобы быть чувствительным? Разве он не представляет собою фигуру, стоящую совершенно особняком, всегда одинокую с одной своей стороны и с целым миром по другую? 2)». В этой борьбе не на живот, а на смерть люди интересуют его постольку, поскольку он может их использовать; всю ценность их он измеряет той выгодой, какую может извлечь из них: его главная и единственная забота — выжать и вытянуть из людей до последней капли всю пользу, какую они могут дать: «Я не позволяю себе забавляться бесполезными чувствами, говорит он, а Бертье — это такая посредственность, что я не понимаю, чего ради мне пришла бы фантазия любить его. Впрочем в те минуты, когда меня от него ничто не отвращает, мне кажется, что я нахожу в себе некоторую долю расположения к нему3)». И ничего больше: по его представлению для главы государства такое безразличие необходимо; он смотрит на все сквозь призму своей политики; ему приходится только следить за тем, чтобы призма эта не давала ему ни преувеличенных, ни уменьшенных изображений 4)».
Таким образом, помимо припадков нервной чувствительности, к людям у него выработалось отношение хозяина маклерской к своим рабочим 5)», или, пожалуй, вернее — к
