Старик лёг наверху ограды, грудью прижавшись к камням, и вскоре, свыкнувшись с темнотой, неподалёку от стены различил нескольких человек, сидевших тесным кругом и тихо разговаривавших.

Мартирос прополз ближе к ним и тихо позвал. В замешательстве там смолкли. Он негромко повторил:

— Армянин зовёт вас. Не бойтесь.

Крадучись, люди придвинулись к стене. Если бы те подняли руку, а Мартирос опустил бы свою, их пальцы соприкоснулись бы.

Он услышал, что это пленные мастера, собранные вокруг Вана и в Карсе. Есть люди из Арзрума и Ахлата. Каменщики и зодчие, серебряных дел мастера и резчики, кожевники и ткачи. Их собрали при взятии городов, оторвали от множества пленных и теперь направляют через Азербайджан и через Иран в города Тимура — в Бухару или Самарканд.

— Длинна дорога!.. — сказал Мартирос.

— Кто её выдержит?.. — безнадёжно откликнулся собеседник.

— А кто и выдержит, не на праздник придёт.

— Что же делать? Уйти некуда. Было б куда уйти, перелезли б эту стену и разошлись бы: охрана невелика. Да куда перелезть-то? Везде догонят. Потому нас и не сильно охраняют — на четыреста пленных два десятка конных стражей.

— Кто у вас старший?

— У нас, у семнадцати человек, у ткачей, старший — Ованес.

— Это я, — объяснил плохо различимый в темноте высокий старик.

— По голосу слышу — ты не молод. По росту сужу — не слаб, не согбен. Подойди поближе. А вы, братья, отойдите.

Когда старики остались вдвоём, Мартирос сказал Ованесу:

— Ваш путь пойдёт через Марагу, когда свернёте на Тавриз. Перед Марагой ли, минуя ли её, на ночлеге ли, при другом ли случае, уходите. Скройтесь. В камнях ли, в ямах ли, в любой щели. А ты, или другой верный человек, улучи время, прикинься нищим, убогим, кем можешь. Иди на базар. Там в Медном ряду у Купола Звездочётов ищи лавку литейщика. Он старик. Запомни имя — Али-зада. Запомнишь?

— Али-зада. Литейщик.

— Купол Звездочётов…

— Купол Звездочётов… Али-зада…

— Скажешь ему: хозяева своей земли хозяевам своей земли кланяются.

— Хозяевам их земли?..

— Покупай у него что-нибудь, разглядывай. Милостыню ли проси; как можешь, стой и расскажи ему, сколько вас. Он покажет дорогу. В горы ли, ещё ли куда: ему видней.

— А там ли он? Люди в наше время…

— Старик всегда там. Не тот Али, с которым я был братом лет пятнадцать назад, — другой Али сидит. Но Али-зада, литейщик, всегда на своём месте.

— Да он, видно, азербайджанец. Мусульманской веры…

— Это его дело. Я тебя посылаю не в мечеть, а на базар.

— Понял тебя. А ты кто?

— Раб божий. Запомни мои слова.

Мартирос спрыгнул. Камень ограды скатился из-под его ноги и застучал.

Большие чёрные псы, захрипев недобрым лаем, кинулись к Мартиросу.

Очнувшийся страж верхом на коне поскакал на голос собак и, вглядываясь во тьму, крикнул:

— Кто там?

Мартирос потянул из-за пояса нож, понимая, что, если и отобьётся от одной собаки, другая его свалит. С другой справится, а там ещё есть, и следом за ними — страж на коне.

Вдруг на хриплый лай в ответ раздались визги и шум грызни. По вою слышно было, что собаки схватились насмерть. Но их визг откатился куда-то в сторону гор. Страж отстал от собак и вернулся в караульню.

Мартирос понял, что это его приблудная собака отважно встретила стаю сторожевых псов и одна против всех кинулась на них.

«Человеку и то урок! — подумал Мартирос, тревожно вслушиваясь. — Что же теперь с ней будет?»

Растерзали ли её сторожевые псы, сбили ли её со следа, но Мартирос больше уже не видел её: она явилась на исходе этого дня, казалось, лишь затем, чтобы сослужить ему последнюю службу.

На рассвете он увидел, как подняли и погнали дальше, в незнаемую даль, его пленных собратьев. Он приметил высокого старика. С плоским лошадиным лицом, весь устремлённый вперёд, он нетерпеливо, словно что-то разглядывал там впереди, высоко нёс голову, не замечая никого ни из тех, кто плёлся с ним рядом, ни стражей, восседавших на острых сёдлах, вздымая хвостатые пики.

Стражи… Их белые шапки сходствовали с тоурменскимя, каких много бывало в Армении в прежние годы, но лица у всех стражей, желтоватые, с маленькими, узкими, как чёрточки, глазами, не напоминали ни одно из рослых и мужественных тоурменских племён.

«Кого только не приволок с собой этот Хромец!» — подумал Мартирос.

Днём он увидел большое шествие женщин, которых гнали отдельно от мужчин.

Их сопровождало несколько воинов на маленьких бойких лошадях. Под одним из дюжих воинов, то и дело радостно запрокидывая голову, шёл пегий конёк, трёхшёрстный, с белыми, как тело, губами, степной монгольский конёк.

И такой конь не в диковину был на этих дорогах — столько монголов прошло здесь, топча землю, не ими возделанную, разламывая города, не ими воздвигнутые, губя жизни, не ими рождённые…

Женщины шли в синих одеждах под чёрными покрывалами. Выгоревшие на солнце, пропылённые, стали серы эти покрывала. Серы были и лица пленниц.

Шли понурые, усталые от слёз и жалоб. Одни — прихрамывая на разбитых ногах, другие — упрямо ставя непослушные ноги, напрягаясь, чтобы идти по дороге, которая не сулила им ни покоя, ни радости.

Он не сразу уловил, что за ласковый, с детства знакомый гул сопровождает их.

Заслонившись кустарником, прислонившись к камню, он слушал, и, когда они проходили мимо, совсем неподалёку от него, когда уже видны были их глаза, устремлённые вперёд, но взирающие не на дорогу, а на нечто видимое лишь им одним, на ту мечту или на ту жизнь, что была, цвела, но рассеялась, как рассыпаются отцветшие одуванчики, Мартирос услышал и слова песни:

Колыбельную песню пели они. Древнюю колыбельную, которой, бывало, утешали и убаюкивали их самих, и матерей, и дедов их…

Остались ли их дети в покинутых домах, когда разрушены их семейные очаги?.. Не прижмутся к их груди детские губы. Не вскрикнет от счастья дитя, встречая их у порога… Чёрный порог неволи, чужая земля впереди.

Они проходили мимо, серые от пыли, от скорби, под низко опущенными покрывалами.

Они шли на перевал. Мартирос пошёл в долину.

Он ещё проходил предгорья, когда увидел дым. Насторожившись, но ускорив шаги, он вышел к расселине, где на обрыве стоял древний храм, именуемый Сурб Киракос, куда в детстве Мартирос приходил однажды с бабушкой на богомолье.

Вокруг храма стоял небольшой конный отряд — десятка два всадников. Они привалили к дверям груду хвороста и жгли его.

Племя уже карабкалось по дереву дверей, дым полз по камням портала, поднимался к карнизу и, обволакивая купол, растекался по ветру.

Утром того дня монахи и уцелевшие жители соседних селений погрузили на арбу монастырскую утварь, несколько книг, два или три старинных ковра, побуревших за долгие годы от дыма очагов или от дыхания нескольких поколений, владевших ими. Надо было это имущество убрать в горы, ибо хранить его в тайнике становилось трудно: завоеватели обжились в этой долине и могли нашарить тайник.

Буйволы поволокли арбу, а люди пошли поодаль, приглядывая за дорогой, пока возница торопил медлительных буйволов.

Арба скрипела. Буйволы, вскидывая к небу влажные ноздри, напрягались, когда под колеса подворачивались камни. Возница не решался кричать им те привычные слова, которых слушались буйволы.

Они дошли бы до знакомых ущелий, откуда, разделив между собой кладь, люди поднялись бы в недоступные кручи, к тем каменным хижинам пастухов на высокогорных выпасах, где не было уже ни стад, ни пастухов, где вскоре разгуляются лишь метели. Они дошли бы: долина позади оставалась пустынной. Но навстречу им показался отряд воинов.