Много великих событий свершилось, много могущественных владык и мудрецов побывало под сенью древнего Терджана. Ныне стал он лишь постоялым двором на дороге с запада на восток — из Эрзинджана в суровый город Арзрум.

Но в Эрзинджане уже стояли охранные воины Баязета, а в Арзрум прибыл сам Тимур. Терджан оказался в промежутке между двумя могущественнейшими силами, и хотя во вселенной уже запахло грозой, Терджан лишь воспрянул от многовековой дремоты и повеселел: не столько на базарных площадях, сколько в узеньких переулках засуетились торговцы, зашевелилась вороватая, торопливая торговля, закрутились тайные и тёмные дела. Из Арзрума купцы свозили добычу, задешево скупленную у воинов, свершивших походы по Грузии и Армении, прибывших из Ирана и Азербайджана, со многих победоносных путей. Эрзинджанские скупщики, каждый по достатку, брали и увозили к себе и рабов, и лошадей, и одежду, и ковры, и медную утварь.

Улучив случай, воины и сами сбывали здесь ратный прибыток, когда удавалось что утаить от цепких глаз десятников. Пленников продавали в рабство, пленниц могли дать на время, дёшевы были дети. Подешевели лошади, ибо близилась зима и на подножный корм опускались ранние вьюги с отрогов Тавра.

Порой, ни на кого не глядя, по переулку торопливо шёл кто-нибудь из военачальников, размахавшись плёткой и глядя лишь куда-то вперёд. Люди расступались, опасаясь задеть такого прохожего: следом за ним обтрёпанный ли раб с медным кольцом в ноздре, либо с несмываемым мазком чёрной смолы на лбу, либо с тавром хозяина, выжженным калёным клеймом на скуле, хмурый ли воин, отводя от людей взгляд в сторону, тянул в поводу двух-трёх верблюдов, вьюченных длинными мешками или круглыми узлами — добычей, утаённой от тысячников и от пронырливых соглядатаев.

Опытные глаза базарных завсегдатаев спешили опознать товар, предназначенный к скорому сбыту, и неотступно шли следом, пока в каком-нибудь укромном тупике продавец — десятник ли он, сотник ли — начнёт упрямо торговаться, прикидываясь, что лишь с пренебрежением нисходит до торговых дел.

Опасаясь встреч с такими продавцами, кося глазами по сторонам, воины вынимали на ладонь из-за пазухи то серебряные серьги, то лоскут златошвейной вышивки, порой закрапанной потемневшими пятнами крови или засеянной завитками женских волос. Не столь сыры стояли дни, сколь сами купцы намесили грязи под ногами. Чтобы не вязнуть в ней по щиколотку, люди жались к обветшалым стенам, ссорились из-за места, из-за цен. Иногда хватались за ножи и кинжалы. Остальные шарахались прочь от греха. Но вскоре снова внимали торговым зовам, всматривались в новые товары, зарились на заманчивое добро.

И на ходу приговаривали, нашёптывали, выкликали каждый своё:

— Халаты! Весь мешок продаю. Новехоньки-целехонькн! Армянский покрой. Суконные есть! И шёлковые есть. Есть-есть! Бери! Мешком! Я не такой, чтоб в розницу, — отдаю мешком.

— Эй! — шёпотом и подмигивая, манил другой. — Пару красавиц хочешь? Две луны! Продал, да покупатель побежал за деньгами, замешкался. Хочешь, посмотри; пущу…

Не сходя с места и похлёстывая по сапогу ремённой уздечкой, седоусый воин, похрипывая, восклицал:

— Лошадей! Отдаём! Со степей, свежачок!

— А я — красавицу. Из первых рук… Ненаглядная моя!

Сосед, раздражаясь, отпихивал его, приговаривая:

— «Ненаглядная»! Их вон полны сараи. Нашёл товар! Пусти, кто тут халатами хвалится?.. Сколько у тебя в мешке?..

Вражда у Тимура с Баязетом нарастала, но торговых путей между ними она ещё не пресекла: каждый из владык показывал себя покровителем торговли, попечителем купцов на караванных дорогах и на постоялых дворах. Это не было бескорыстное благородство, ибо у каждого из владык немало ходило собственных караванов. Но своё знатное имя хозяин прикрывал полой чужого халата: Тимурову поклажу везли самаркандские или бухарские купцы, Баязет свои дела вёл через генуэзцев, а через армян или греков торговал египетский султан Фарадж, которого по старой памяти называли вавилонским султаном.

Из владений Фараджа, из Дамаска, через земли Баязета, через Сивас и Эрзинджан по-прежнему шли караваны в Арзрум, оттуда через владения Тимура на Тавриз, на Тегеран, к берегам Персидского моря, до Басры или до Бушира, откуда вьюки перегружаются на корабли и отплывают в Индию.

По-прежнему шли караваны, по-прежнему, мирно покачиваясь, расплёскивали свой задумчивый звон колокольцы и поводыри охрипшими голосами, восседая на ослах, распевали томные песни.

В Терджане над людской толчеёй хмурился неприглядный пасмурный день, когда через перевалы, уже оледенелые, по тропам над кручами, по сырым долинам, подернутым туманами, из Эрзинджана, по пути в Тавриз пришёл большой караван.

С верблюдов свисали ковровые попоны, обнизанные тяжёлой бахромой и кистями. Высоко завьюченную поклажу покрывали измокшие под дождём полосатые паласы. По ковровым уздечкам, плетёным недоуздкам, по украшениям из белых ракушек, какими славятся караванщики Халеба, видно было, что караван прошёл длинную дорогу от берегов Нила или Средиземного моря и несёт свои вьюки в дальние края.

Караван шёл по городу, и, как ещё недавно его колокольцам внимали снежные горы Тавра, теперь звон их повторялся у стен собора святого Григория, ныне обращённого в мечеть, в стройных нишах Богородицкой церкви, в глубоком чреве городской бани, в дымных подвалах базарных харчевен — по всему древнему Терджану, пока не раскрылись ворота приземистого караван-сарая Араб-хан, где колокольцы смолкли, а верблюдов, поставив на колени, развьючивали.

Вслед за верблюдами к воротам Араб-хана побежали, таща свои жаровни и котлы, шашлычники и продавцы снеди, спеша накормить проголодавшихся путников, дабы и самим прокормиться. Запахло горелым салом и маслом, завился над воротами голубой и зеленоватый чад.

Отважно перешагивая через грязь, кинулись к Араб-хану базарные дельцы и бездельники, ибо прибыл не только свежий товар, но и свежие вести, и люди, на которых любопытно глянуть, и чужеземные купцы, с коими лестно поздороваться.

Громко и крикливо под гулкими сводами заговорили праздные бездельники, показывая, что на этом базаре без их участия не обходится ни одно дело. А кто пришёл с истинно торговыми целями, те в глаза не лезли, о делах и товарах разузнавали шепотком, о новостях разведывали исподтишка и как бы ненароком.

С верблюдов снимали вьюки. Развьюченных снова ставили на ноги и выводили со двора. Под ногами у верблюдов завертелись изголодавшиеся воробьи, но базарный люд пошёл вон из Араб-хана: караван, побыв на постое, понесёт свои вьюки дальше, и никаких дел в Терджане прибывшие купцы вести не намерены.

Хозяева Араб-хана размещали привередливых и надменных арабских купцов, клянясь, что лучшие кельи давно заняты. Но в стороне от арабов перед хозяевами возник путник, немногословный, в сереньком поношенном халате, в серенькой измоченной дождём чалме. Засунув под мышку тонкий посошок, снял небольшой перемётный мешок с осла и почтительно, но непреклонно потребовал от хозяев:

— Почтеннейший! Мне келейку. Небольшую, но чтоб без лишних глаз, поспокойнее.

— Хм… Келейку?

— Управляйтесь с этими, почтеннейший. Я подожду. А потом проводите меня! — И показал на ладони маленькую медную пайцзу с тремя кружками, сдвинутыми в треугольник.

Он стоял, чуть-чуть склонившись от почтительности, ожидая свою келью так уверенно, что опытные хозяева тотчас заметили в нём человека бывалого, твёрдого в своих делах. Ни притеснять такого гостя, ни томить не решились.

А он, едва переступив порог кельи, прислонил к стене свой мешок и вышел, постукивая посошком, побродить по базару, скромный купец из Суганака, доверенный приказчик Повелителя Вселенной — Мулло Камар…

Он возвращался к хозяину, исполнив поручение: купец провёл караван с индийскими товарами Тимура от Самарканда через Иран, через земли Баязета. Он дошёл до сутолочных, крикливых базаров Дамаска. Он нашёл достойных покупателей на все сокровища, доверенные ему Тимуром.