Наконец, еще одно преимущество заключалось в том, что между покупателем и продавцом отныне отсутствовала всякая человеческая связь. Как легко стало давать на подпись надлежащим образом оформленные заказы людям, которые никогда не смогут вас узнать. Составление бумаг, процедуры подписания документов — все происходило отныне по всем правилам искусства.

Конс, по-прежнему сидевший в кабинете директора по персоналу, почувствовал, как у него задрожали губы, потом, пристально взглянув на своего начальника, он ответил на его предложение отказом. «Нет, спасибо», — не слишком вежливо объявил он начальнику в лицо о своем отказе от повышения. Фиссон, впрочем, не подскочил от удивления, и даже на лице его ничего не отразилось, так как, по правде говоря, решение служащего не застало его врасплох. От этого упрямого молодого человека можно было ожидать чего угодно. Какое-то время мужчины сидели молча, затем Конс неожиданно высказал просьбу: он хочет стать кладовщиком.

— Как это кладовщиком? — переспросил Фиссон.

— Обыкновенно, — ответил Конс, — я хочу быть кладовщиком. И я прошу вас, если вы не против, распорядиться, чтобы меня наняли на работу на склад, выкупленный у нашей компании той другой фирмой…

Неделю спустя Конс явился на склад в рабочем комбинезоне и сразу же принялся за дело. К счастью, в свое время он научился управлять погрузчиком и, кроме того, был прекрасно знаком — ведь раньше частенько наблюдал за всем «со стороны» — с особенностями работы на складе. Что касается кладовщиков, то напряженный труд не позволял им уделить Консу какое-то особенное внимание. Они решили для себя, что причиной его появления в их среде стала его физическая неспособность работать среди торговых служащих. Объяснение это было неправдоподобным, совершенно парадоксальным, зато удовлетворяло абсолютно всех. Между Консом и работниками склада не могло быть открытых проявлений чувств, по крайней мере на словах. Таков уж был его способ общения со своими новыми коллегами. Он довольствовался тем, что просто был с ними, не объясняя причин, таким образом, его сердце — если можно говорить о сердце применительно к Консу — продолжало работать. Как и в то время, когда он был служащим торгового отдела, он молча разъезжал на погрузчике по складу.

Его искусственное тело быстро приспособилось к новому роду деятельности и легко доказало свою выносливость. Конс никогда не уставал. Он ходил по всему складу, носил товары или возил их на тележке, но в конце каждого рабочего дня — ведь лишь голова его была настоящей — он всегда бы мог, если бы Беби Джен не ждала его, чтобы вместе поехать домой, остаться еще на сверхурочную работу. Будь у Конса тело из плоти и крови, его новые обязанности показались бы ему, наверное, слишком тяжелыми и даже невыносимыми и он вмиг бы забыл про свои благородные помыслы. Но поскольку Конс совершенно не ощущал ни боли, ни чрезмерной усталости, так хорошо знакомой кладовщикам, очень скоро к нему стали обращаться всякий раз, когда требовалось сделать какую-то особо сложную работу. Конс только смеялся, если ему на ногу падал поддон с товарами или если он сам летел с трехметровой высоты, а потому он спокойно шел на риск там, где другие отступали.

Иногда, просыпаясь по утрам, Конс впадал в отчаяние: заново обнаруживать, что все тело ампутировано, что ты всего лишь голова, было мучительно; «на свежую голову» он понимал, насколько уязвим и слаб. Но в той же самой голове, которая заставляла его чувствовать себя несчастным, рождались и надежды, помогавшие верить в будущее. Один за другим элементы его истинной сущности выстраивались в стройную систему, наделявшую его внутренней силой. Беби Джен, которую он любил, его новое сильное тело, которым он научился в совершенстве управлять, наконец, и работа — а в особенности товарищи по складу — понемногу возвращали ему вкус к жизни.

Тайная симпатия, которую Конс питал к кладовщикам, основывалась на осознании им социальной несправедливости и тяжелых условий работы этих людей. Их мужественная энергичность, из-за которой многие служащие общались с ними у прилавка необычайно грубо и пренебрежительно, не имела себе равной. И Консу это было известно как никому другому. Он видел, когда они испытывали презрение к собеседнику, отмечал про себя вспышки их гнева, и при этом ясно видел, каким еще недавно был он сам. Конечно, случалось, что и его унижали. Но он не чувствовал теперь ни той особенной боли в животе, ни ярости, ни ненависти.

Стюп порой снова вел себя с Консом агрессивно и вызывающе, но такова была его природа: он словно боялся, что доброе согласие между всеми станет угрозой для его роли крикуна и задиры. Словно он хотел любой ценой помешать Консу составить о нем хорошее мнение. Другие кладовщики относились к бывшему служащему с презрением или равнодушием, впрочем, так же, как и друг к другу, что было следствием их постоянной усталости. Невозможно семь дней в неделю из года в год испытывать ко всем добрые чувства, тем более работая на складе.

Совершенно неизбежно Конс — «голова» среди множества тел — должен был стать неофициальным, теневым лидером, с которым считались все, даже Жуффю. Однако ни разу Конс не отдал ни одного приказания, ни разу не разнервничался, не вышел из себя; и без сомнения, во многом подобное необыкновенное поведение было связано с искусственностью его тела. Да, только с таким человеком, как он, складские работники имели шансы стать лучше.

Иногда Конс сталкивался с Грин-Вудом. Мужчины обменивались рукопожатием, и, что удивляло Конса, Грин-Вуд явно относился к нему с уважением.

После этих редких встреч, а также часто во второй половине дня, когда на складе было особенно жарко и взаимная ненависть уступала место чувству локтя, у Конса рождалось ощущение полной свободы. Никогда за всю свою жизнь он не чувствовал себя более свободным, чем в такие часы. Никогда раньше ему не казалось, что, несмотря на давящую атмосферу в компании, он может проводить в размышлениях так много времени. Порой Консу, всего лишь голове над грудой электроники и латекса, удавалось подняться над будничностью жизни, и мысль его устремлялась прочь от склада. И хотя внешний мир Конса походил на тюрьму, внутри него открывалась бесконечность, входа в которую не было никому.

Именно в этот момент, когда система уже начинала казаться незыблемой, а к служащим возвращался вкус к постоянству, в компании узнали, что Грин-Вуд уволен. Словно следуя некому ритуалу, он целый день провел запершись в своем кабинете, никого не принимая. На следующий день он появился перед всеми уже не такой уверенный в себе, как прежде, и даже стал медленнее ходить. Он здоровался с людьми, которым никогда бы не пожал руки в другом случае. Потом отправился на склад. Ему нужно было что-то там сделать? Или он пошел туда с единственной целью повидать Конса? Как бы то ни было, вскоре двое мужчин столкнулись лицом к лицу. Конс слез с погрузчика.

— Поздравляю, — сказал ему Грин-Вуд, — ты победил…

Глаза Конса широко открылись от удивления. Он с трудом верил своим глазам и ушам.

— Интересно, зачем ты мне это говоришь… — ответил он.

Над складом повисла мертвая тишина. Можно было подумать, что все остальные перестали работать.

— Беби Джен тебе ничего не сказала?

— А что она должна была мне сказать?

— Она была моей девушкой… И она бросила меня из-за тебя… Бросила ради головы… Головы, которая прикрепляется к телу на пружинках… В это невозможно поверить! Ведь ты даже не получил повышения, тебя отправили на склад… Да где же это видано… И у вас к тому же все отлично…

— Так это ты был с Беби Джен?

— А ты как думал?..

Конс вспомнил об одном своем продолжительном разговоре с Беби Джен, разговоре, к которому они, конечно, никогда больше не возвращались. Тогда ему было очень больно, что она ушла от ответа, но позднее, благодаря таинственности ее прошлого, он полюбил ее еще сильнее.