Как часто бывает в подобных случаях, родительская любовь, это простое и чистое чувство, все преодолела. И Этель, и Моранже забыли о честолюбивых планах, которые строили в отношении Конса и которые всегда были для них взрывоопасной темой.

С той поры, как Консу исполнилось шестнадцать, у членов его семьи (у Конса в отличие от многих других подростков никогда не было переходного возраста) сложилось четкое представление о том, что мальчик просто обязан добиться в жизни успеха.

Зная о том, что Конс получает хорошие отметки, каждый из его родственников принимался рисовать перед мальчиком то многообещающее блестящее будущее, которое ожидало его впереди. Подобные прогнозы не оставляли равнодушными ни самого Конса, которого, несмотря на крепкие родственные узы и доброе согласие между членами его семьи, начинала манить более насыщенная, не домашняя жизнь, ни его родителей — ведь для них не могло быть лучшего подарка от Бога, чем одаренный сын, который быстро сделает карьеру и не будет вкалывать лет тридцать, чтобы погасить заем на покупку собственного дома.

Конс видел в торговле основу для своего будущего. Возможно, к этому его невольно подтолкнули окружающие, когда однажды на ежегодной распродаже подержанных вещей в его родном городке шутки ради он торговался со всеми подряд и все хвалили его за то, что у него это здорово получается. Вскоре его героями стали те, кто благодаря хорошо подвешенному языку, уму и умению чередовать хвалу и хулу сумели добиться в жизни больших успехов. Сама торговля оставалась для Конса довольно расплывчатым понятием. Перед его мысленным взором часто проходили люди в костюмах и галстуках, проносились дорогие машины, хотя они отнюдь не обязательно являются признаком исключительно торговых служащих, а скорее даже наоборот. Когда же Конс поступил в специализированное училище, его представления о будущей профессии несколько прояснились, и в конце концов он стал видеть себя работником компании, почти такой же, как та, в которую он и был впоследствии принят.

Все верили в то, что он преуспеет. Родители, тети, соседи, девушка, с которой он жил. Почетные грамоты и дипломы украшали стены его пустой комнаты в родительском доме. Этель любила воображать блестящую судьбу, ожидающую ее сына, и свое будущее положение, которое в какой-то момент стало почти таким, о каком она мечтала: она была матерью служащего престижной компании.

Но Конс вдребезги разбил все мечты своих родителей, и единственным, что теперь имело значение, было его возвращение к нормальной жизни, он должен был снова стать тем человеком, которого они так любили. Задача эта выглядела непростой, потому что последствия выстрела Конса оказались весьма тяжелыми. Этель приходилось довольствоваться тем, что у нее оставалось, например слабым биением сердца сына. Матери Конса нужно было приучать себя к тому, что теперь он больше походил на куклу, которой врачи регулярно делали перфузию, которую они изучали, зашивали, перемещали и взвешивали. О том, чтобы обсуждать все это с соседями, конечно, и речи быть не могло. Ведь Этель всегда считала себя гордым человеком. Она слишком превозносила успехи сына, чтобы теперь отказаться от всего сказанного.

Она ездила в больницу каждый день, и это позволяло ей не замечать того, как медленно, но верно ухудшается состояние тела Конса, в отличие от Моранже, который бывал у сына только по выходным, а потому каждый раз выходил из палаты, потрясенный увиденным. Несмотря на внутривенные вливания, Конс терял вес, его члены худели, слабели, а спустя месяц некоторые из них приобрели тот нехороший оттенок, который говорит о том, что кровь туда почти не доходит. Вскоре Этель стала постоянно прикрывать тело Конса покрывалом, но стоит отметить, что голова молодого человека оказалась абсолютно не подверженной тому иссушению, которое охватило прочие части его организма. Лицо Конса по-прежнему выглядело замечательно: красивая розовая кожа, румяные щеки.

Как-то вечером, во время одного из своих многочисленных посещений, Меретт рассказывала Консу о том, как у нее прошел день.

— Сегодня ко мне зашел Бруйю и спросил, не нужны ли нам деньги… Раньше я плохо его знала, а он оказался очень милым человеком… Я ему сказала, конечно, нам нужны деньги, ну хотя бы на адвоката… И тогда он достал кошелек и все, что у него было, даже мелочь, отдал мне…

Между тем, пока Меретт описывала Консу свои встречи с разными работниками склада, у того дернулась — словно судорогой свело — сначала левая щека, потом несколько раз правая, как будто из-за недостатка энергии ему никак не удавалось придать своему лицу некое определенное выражение, к которому он стремился.

Так продолжалось несколько минут, а затем — позднее Меретт сравнивала этот момент с первой радостью младенцев — лицо Конса озарила улыбка.

В тот день, когда Грин-Вуду стало известно, что группа из девятнадцати человек подала на него жалобу, его глаза лихорадочно замигали, но он этого даже не заметил. Внутренний перегрев, произошедший от чрезмерного волнения, вывел из строя электронную систему, управляющую «мозговым» протезом. Губы Грин-Вуда по-прежнему складывались в привычную улыбку, но те, кто с ним сталкивался, по всем этим внешне противоречивым признакам могли догадаться, что он в ярости. В середине рабочего дня Грин-Вуд подошел к Уарнеру, чей протез тоже временами давал сбои (в частности, у него то и дело закрывался один глаз, но это объяснялось тем, что Уарнер за свой протез заплатил куда меньше, чем его начальник), и обратил его внимание на неисправность:

— Мой дорогой, тебе следует проверить правый глаз, — сказал Грин-Вуд, весьма довольный своей фразой.

— Спасибо, — ответил Уарнер. — Но тебе, кстати, следовало бы проверить оба глаза… Причем срочно…

Минуту спустя в уборной Грин-Вуд и сам наконец увидел случившееся.

— Чертова система, — ругался директор, открыв находящуюся в шее коробку со всей электроникой и пытаясь самостоятельно устранить неполадку.

Выключив и заново запустив программу, он обнаружил, что теперь у него не закрывается рот, а глаза смотрят исключительно в потолок. Это было ужасно. Лицо оставалось неподвижным, и можно было подумать, что Грин-Вуда ударило током. Тогда он стукнул по электронному механизму кулаком, но это привело лишь к тому, что изо рта у него высунулся язык. Именно в этот момент у Грин-Вуда зазвонил мобильный телефон. Директор по персоналу хотел срочно видеть своего подчиненного. Фиссон находился в своем кабинете с одним из членов совета директоров. Темой их разговора была поданная на Грин-Вуда жалоба.

— Вы понимаете, что если так будет продолжаться, мы в конце концов придем к судебному процессу…

— Да, да, — ответил до крайности обеспокоенный Грин-Вуд, лицо которого окончательно пришло в негодность.

Фиссон повесил трубку. Грин-Вуд почувствовал, как у него под мышками обильно выступил пот. Времени было в обрез. Он перешел к решительным мерам и вырвал из шеи программирующее устройство, но вид у него от этого стал еще ужаснее. Ко всем бедам прибавились новые: язык завалился набок, глаза теперь смотрели в разные стороны (один в потолок, а другой в пол!), а брови шевелились от статического напряжения.

— О черт! — выругался Грин-Вуд… пытаясь оторвать себе голову.

Позже он отдаст ее в починку, сколько бы ему это ни стоило! Только бы сейчас, в самый ответственный момент, получилось ее оторвать! Вначале Грин-Вуд попробовал тянуть ее двумя руками, но быстро осознал (отдав должное врачу, который ее ставил), что прикреплена она довольно крепко. Даже если сильно дернуть, просто так не вырвешь. Тогда Грин-Вуд решил поменять тактику, и за неимением лучших вариантов, по примеру умельцев на все руки, которым не впервой обходиться без инструментов, стал крутить ее сперва в одну, потом в другую сторону.

Послышался хруст, затем звук соскакивающих пружин, и это был хороший знак, однако две минуты спустя, несмотря на бешеные усилия Грин-Вуда, его голова по-прежнему оставалась на месте. Время шло. В конце концов Грин-Вуд зажал голову дверью туалетной кабинки и, зацепившись подбородком за ручку, всем телом подался в сторону рукомойников: на этот раз его успехи были ощутимее, он услышал, как падают на пол оторвавшиеся заклепки. Грин-Вуд поднатужился и в три приема отодрал-таки от шеи протез, который, отвалившись, покатился по полу. Грин-Вуд выпрямился, тыльной стороной руки стряхнул с плеч, словно перхоть, остатки электронного механизма и, достав из кармана платок, повязал его на свою истерзанную шею, из плоти которой торчали оставшиеся детали протеза. Облегченно вздохнув, он поспешил в кабинет к Фиссону.