Все окна первого и второго этажа были замурованы. Заложены кирпичной кладкой. Также не было дверей — тоже ряды кирпичей. В два уцелевших окна третьего этажа вела веревочная лестница. Для поднятия тяжестей над окном приварили блок-балку, — один из сержантов принимал груз, второй вместе с офицером тужились, поднимая на канатах ящики.

— Ребята, это все из-за Черного Альпиниста? — спросил у них Тахир.

Ему кивнули. Офицер подцепил последним его рюкзак, Тахир несколькими рывками за канат поднял рюкзак к амбразуре. И сам полез по лестнице, попрощавшись с офицером. Тот за его спиной сложил ладони рупором, крикнул:

— Эй, наверху! Принимайте спасителя!

Тахир отчетливо выматерился. У окна его встретил рослый детина в расстегнутой гимнастерке, щетинистый, грязный, от него ощутимо пованивало потом. Левая рука детины покоилась на станине тяжелого пулемета: ствол с кружком прицела направлен на ближайшую вершину, Сидящего Тигра.

— Кто таков? Может, сменить нас решили? — спросил мужик, почесываясь.

— Полковник Нугманов, Тахир попросту, — Тахир протянул руку для пожатия.

Детина руки не пожал, тоскливо отвернулся, как бы говоря сам с собой:

— А, начальничек, на инспекцию… Мы-то обрадовались, что меньше срока здесь отсидим. Все ништяк, господин полковник, служим казахскому народу. Штаны по ночам стираем, а то дерьмом воняют.

— Ты, Мурат, злобу для бабы побереги, — миролюбиво предложил офицер, влезая вслед за Тахиром. — Полковник сюда аж из Москвы припер, чтобы красавца нашего изловить. Да и парень ништяк, не выдрючивается.

— Что, верно говорит, ловить будешь Альпиниста? — заинтересовался детина.

— Буду.

— А, ну-ну. Рембо, значит. Молоток, значит. Суперстар. Пошли тогда, чайком угощу.

Залез в убежище и второй сержант, именуемый Геной. Офицер передал дежурным письменное предписание принять и помочь полковнику, заспешил обратно к вертолету.

— Гена, я отчаливаю, — офицер помялся, но добавил, — вы на всякий случай в окошко гляньте, ребята. Ненароком псих тот объявится, — и сконфузился, не дожидаясь гогота, полез вниз.

Тахир, детина Мурат, его напарник, такой же заросший и грязный, но поменьше ростом, сидели в комнатушке без окон, дверь была из стали. Амбразуры Мурат прикрыл железными решетками, чтобы в заднем помещении спокойно попить чайку.

— И на фиг он тебе сдался? — спросил Гена.

— Вот, сдался. Я сам родом из Алма-Аты, в Москву еще при Союзе перевели. Здесь родные, друзья. Выручать приехал, — сказал Тахир, подлаживаясь под общий простецкий тон.

— Местный, значит. Я и смотрю, азиат ты. Казах? Бельмес?

— Жок бельмес. Уйгур я.

— Ну да, слыхал. Я вот татарин, из Чимкента, а придурок тот аж из Молдовы, — Мурат кивнул на Гену, разливающего из котелка в алюминиевые кружки чай. — Молдаван он. Здесь по контракту. А я бесплатно, как сучий корень.

— Молдаванин, сколько раз объяснять! — поправил напарника Гена.

— Парни, а зачем муровались так? Неужто такой шорох этот псих навел?

— Ну, отчасти для понту все это. Чтобы дежурящие себя спокойней ощущали. Страху-то хватает. Уже при мне, недели две назад, он двоих того, скопытил. Мы их потом отыскали, конечно, за хребтом. Упаси Магомет меня такие рожи у трупов видеть. А появляется он здесь частенько. Бегает, под солнышком греется. По ночам орет, это самое паскудное, плохо так орет.

— И что, не сняли? Для чего эти пулеметы, винтовки снайперские…

— Раньше все палили. За него деньги обещаны, сперва сто баксов давали, потом тысячу, сейчас… Гена, сколько дают?

— Десять зеленых кусков, — мрачно сказал Гена. — Мурик, не веди этих разговоров, сам знаешь, поганая примета.

— Все, завязываю. В общем, чем больше палишь по нему, тем он к дежурным хуже относится. Проверено. Нам по тонне в неделю дерьма закидывают. Мы по скалам пуляем. И нам хорошо.

— Полный ништяк, — не выдержал уже Гена, — глянь под окно, полковник. Там штаны этого балбеса валяются, в говне. Он за водой вчера пошел, а на том берегу тот стоит. Мурат сюда за секунду влетел, а обосраться еще быстрее ухитрился.

— А лучше так, чем как те… — тихо сказал Мурат.

— Слушайте, если все так, мне его здесь и надо стеречь, — заинтересованно предложил Тахир.

Лица у солдат вытянулись. Дергающиеся желваки под щетинистой кожей на скулах делали их похожими на ежей.

— Не тяни нас за собой, будь так добр, — проникновенно попросил Мурат. — Все вы мудозвоны, однако. Сибиряк, таежник приперся неделю назад. Тоже заработать решил. А тут осмотрелся, никуда, говорит, и идти не надо. Ну, мы его выперли, он сгинул. А мы дальше веселимся. Да, Гена?

Гена подошел, кивая. Неожиданно уселся на коленях рослого Мурата и долгим засосом впился в желтые от табака десны напарника. Переводя дух после поцелуя, Мурат объяснил:

— Видишь, парень, скучно тебе с нами будет. У нас своя жизнь, у тебя своя. Так что двигай с утра. Мы тебе тропинку укажем. К старику, Известная такая тропинка: по ней много орлов ушло, а обратно только один. Пришел и говорит — теперь я Черный Альпинист! А его в дурку, в Алма-Ату, на Каблуково.

— Сука, на фиг на ночь упоминаешь? — обозлился Гена.

Мурат вместо ответа продолжил лизаться с дружком. Тахир понаблюдал, надеясь, что маскарад для него играют ребята. Но те уже шарили друг у друга в штанах.

— Я по турбазе пройдусь, — буркнул Тахир, — закройтесь.

Еще хватало света, чтобы пройтись к березовой рощице, к белым одноэтажным коттеджам, в которых он жил пацаном. Много лет, много июлей (секция выезжала всегда в июле) подряд. Запустение и разруха: облезла краска, сгнили доски обшивки, выбиты стекла; валяются прямо на траве вышвырнутые из комнат матрасы. Пара коттеджей обгорела, чернеют угольными остатками.

В эту осень дикая малина вольготно разрослась, заглушила траву, укрыла утоптанные дорожки, длинные белесые стебли неохотно пропускали Тахира, осыпая его водой с пожухлых листьев. Он сорвал в ладонь несколько ягод, закинул в рот — ягоды были водянистые и безвкусные.

Зашел в крайний корпус над обрывистым берегом речки, здесь они и жили пацанами в первый заезд. Тогда еще был боксером Сашка, Рашидка, младший брат, тоже на халяву прокатился. Парень постарше после отбоя рассказывал жуткие истории о Черном Альпинисте, Тянь-Шаньской Деве с серебряными глазами, чья любовь делает тебя прозрачным и холодным. Они спорили, кто-то давал трешь, если найдется смельчак сбегать к дальней ели на склоне, через речку, где его поджидает Черный Альпинист.

Тахир не побежал, другой кто-то сбегал, — а на крыше с бабой на матрасе лежал тренер Дмитрич. Зашел позже в палатку и дал поджопник смельчаку, — оказалось, тот слукавил, засел за кустом на середине тропы — из окон его видно не было.

Он спустился по крутой тропке к речке; скорее, это были журчащие родники, невидимые под оледенелой травой и огромной, как лопухи, крапивой. Нагнулся и сорвал стебель крапивы, она не жгла руки. Бывало, стрекался весь, старшие любили закидывать салажат в самые заросли. А теперь ничего не чувствует почему-то. Тахир обиделся. Вдруг подумал, что на ужин ждет тушенка, почему бы супчика полезного не соорудить. Сорвал побеги помоложе, засунул за пазуху, к теплой деревянной кобуре «стечкина».

Черного Альпиниста не боялся. Тахир был уверен, что это его вечер, его памяти и покоя, по праву. Побрел мимо трехэтажного, из бревен, элитного туристического корпуса. В нем и жили они с Мариной. Он не хотел уже ничего вспоминать. Но паскудная, злобная память разматывала путаные клубки в его мозгу, и выплыли картинки, разговоры, его переживания.

Тахир вздрогнул и остановился — в двух метрах над ним заскрипел мегафон радиосвязи.

— Дор-рогие отдыхающие, перехожу на прием, — раздался громкий пьяный голос Мурата, — выд-даю концерт для до-рогих гостей из Москвы!

Снова скрежет, шуршание, бормотанье — «мать вашу, поставить нечего…», затем заиграла музыка.

Тахира перекосило: играл «Аквариум», эту группу дома, в Москве, непрерывно слушала Марина. Типа: «Марина мне сказала, что меня ей мало. Что она устала, она охренела, сожгла свой мозг и выжгла тело…» Но хоть не этот альбом Мурату попался.