Здесь давно уже не хоронили, а исключения делались по большому блату или за крупную мзду. Теперь это было советское кладбище, — альтернативой возникли уже новые мусульманское, православное, отдельно чеченское, немецкое, уйгурское. Отец Тахира совсем не справлял обрядов мусульманства (хотя к религиозности жены относился одобрительно, считал, что женщин религия держит в правильных рамках) и давно уже говорил матери, что если ему и лечь раньше ее, то на Старом кладбище, к своим предкам.
Круглое по форме, снаружи казалось — небольших размеров (а зайдя внутрь, вы попадали в иное измерение), оно было огорожено высоченными бетонными плитами, — раньше часто грабили могилы, а люди здесь лежали знатные, вот власти и побеспокоились. На входе небольшая площадка для машин, два сарая: сторожка с садовым инвентарем, мастерская камнерезов, где царило запустение (торговля была очень вялой). В двухэтажном домике с надписью «Комбинат бытового обслуживания № 7» на первом этаже столяры сшивали из досок гробы, на втором плели из проволоки и парафина цветы и венки, шили траурные ленты с надписями.
От комбината к центру кладбища вела короткая аллея имени павших в Великую Отечественную, а вот отойти куда-то в сторону было очень трудно: настолько беспорядочно, скученно, хаотично располагались здесь могилы.
Теперь, обновив перестройкой взоры, можно было лишь дивиться этой «советскости» последнего прибежища: сплошные обелиски со звездами или бесформенные глыбы и плиты из гранита, камня, мрамора, иногда помпезные огромные изваяния-идолы, стоящие на огромных фундаментах, навалившиеся на зарытых в землю людей. Лишь где-то, в заросших ивняком, сиренью, карагачем глухих местах можно было заметить старенькие нищие кресты из гнилого дерева с плесенью, из двух железных палок, скрепленных проволокой или сваркой… Несколько свежих могил прямо на входе или по краям кладбища (куда гробы «забрасывались» подъемными кранами) имели над собой небольшие назареты с полумесяцами на миниатюрных условных минаретах — первые настоящие мусульманские могилы.
И старые, огромные и толстенные деревья — тополя, липы (гниющие от недостатка солнца и избытка влаги), несколько каменных берез, неизбежные карагачи, разросшиеся кусты, трава в пояс, скопления листьев, забивших узкие щели между могильными решетками, гниющие цветы, живые и парафиновые, завядшие охапки букетов на постаментах. Кучами хлама валялись собранные остатки решеток, разбитые памятники, таблички со стертыми инициалами, рассыпавшиеся венки и разложившаяся ткань лент.
Поскольку на похоронах мать Тахира не присутствовала (мусульманкам не положено), а месторасположение могилы видела лишь на плане кладбища в кабинете директора комбината, то Тахиру пришлось долго бродить и пробираться по закоулкам. Грешным делом он и сам с трудом мог смутно представить, как выглядит семейная святыня. Тем не менее, был доволен, что отец лежит здесь, недалеко и в престижном месте, лишь вот за разруху, запустение и грязь очень хотелось набить морду какому-нибудь начальству. А мать заплатила за место пять тысяч тенге — это около тридцати ее зарплат.
Проспав сутки, чувствовал себя превосходно, как проснулся — позвонил шефу, задал еще один вопрос: не нашли ли еще Черного Альпиниста? Тот довольно вежливо ответил, что нет, но есть свежие данные о нем. И пять трупов по городу за ночь. И три красотки от пятнадцати до пятидесяти, которых изнасиловали поклонники Альпиниста.
Нутром Тахир уже ощутил: не отвертеться от гор, от Черного Альпиниста. Причем само на язык просилось дополнение — и от Смерти. Какая она будет — спокойная, тяжелая, черная или красная? Холодная и страшная, скорее всего. Поэтому и поспешил сюда, проститься с отцом, и еще — с любопытством и с интригой посмотреть, где живут покойники, чем им тут заняться можно. Ему понравилось, что даже сейчас, в середине октября, много цветов: синие ирисы, розовые и ярко-красные тюльпаны, охапки астр и хризантем буквально пропитали воздух сырым, приторным запахом сладости и спелости. Ему, как никому, были знакомы подобные ароматы — разлагающихся мертвых тел. Стоило запнуться и поддеть носком ботинка землю, сразу высыпали извивающиеся шнурки дождевых червей. Очень много было птиц, шумно ворочающихся в сплетеньях ветвей и высохшей листвы, за которыми не видно над головой неба. Птицы кричат, каркают, свистят, возятся, будто ругают людей и друг друга, летит вниз труха и сор, забиваясь в волосы и за ворот куртки. Наконец, он нашел могилу отца.
С ажурными новыми решетками, выкрашенными еще пахнущей ацетоном белой краской, с достаточно скромным временным памятником без надписей, лишь фотография в металлической оправе (постоянный назарет мать, по обычаю, заказала поставить через полгода).
Тахир постоял, осматривая, замечая подробности свежих похорон: следы от подошв на мягкой земле, почва, потревоженная штыками лопат, неаккуратно рассеянные комья глины со дна могилы. Даже увидел в углу отпечаток угла носилок, на которых был отец, там их ставили, прежде чем опустить в яму. Потребовалось закурить.
Подгреб руками листья и траву посуше, сел. Сидел молча около часа, иногда ему что-то вспоминалось: детство, разговоры, чаще просто лицо отца за столом, за дастарханом в Чилике, или обрывки разговоров. Он не хотел вспоминать — надо было сосредоточиться и почувствовать все, чем был для него отец. Свою любовь, уважение и вину понять и до конца почувствовать. И показалось, что совершил долг с честью. Вдыхал, вспоминая, запахи сырой, гниющей травы, парафиновых венков, наваленных на решетку, с вязью арабских молитв и слов почитания. Сделать надпись от него не решились — и правильно, оскорбился бы. Кислый запах от красных и желтых мокрых листьев, сырой щедрый аромат жирного чернозема…
А затем появилась Марина. Ей повезло, приехала позже, не потревожила и не помешала, нашла Тахира, когда он уже стоял за оградой, вроде бы готовый уходить. Курил.
— А, и ты сюда пожаловала… — сказал равнодушно.
— Здравствуй, это могила твоего отца?
— Да. Надписывать нельзя, обычай такой. Там он, внизу, сидит вот так, согнувшись, совсем еще целый. Как живой, — он зачем-то показал ей, как сидит в яме отец.
— Я нашла могилу своей матери, только что…
Он, будучи сейчас открытым горю и смерти, отреагировал:
— У тебя здесь мать? Ты говорила, что ничего о ней не знаешь.
— Да врала я, стыдилась. Она же отказница, оставила меня в детдоме. То ли сама захотела, то ли по требованию отца. Надеюсь, что из-за отца. Надо же мне хоть кого-то уважать и любить.
— А что ты о матери знаешь?
— Ничего, почти ничего. Отца знаю и ненавижу, он спился, совсем мразью стал. Ну ты в курсе, деньги ему посылаю. Когда мне шестнадцать исполнилось, спортсменкой и чемпионкой стала, он в детдом заявился. О себе, о матери рассказывал. А она с ума сошла вскоре после родов, когда одна оказалась, может быть, себе не простила. И вот нашла могилу, знала, что здесь. В девяностом умерла. Запущенная. — Марина показала руки, вымазанные землей: — Вот, прибрать попыталась.
Помолчали. Она тоже закурила. Тахир отошел к скамейке на соседней могиле и жестом пригласил присесть.
— Знаешь, до меня теперь дошло, в каком я смешном положении. Я не владею ни одним языком настолько хорошо, чтобы выразить себя, — сказал он неожиданно, посмотрел, словно ожидая, что рассмеется. — Не нахожу точных слов. Знаю уйгурский, но на бытовом, детском уровне. Знаю русский, но как-то его не чувствую, это неродное что-то. Ну, скверно знаю английский и немецкий… Будто немой, иногда надо что-то сказать, а не могу, не нахожу. Скажу — не то, неправильно, совсем не в ту сторону. Как калека — ползет на культях, а мечтает бегать.
— Тахир, для меня вообще поразительно, что ты задумываешься над такими вещами, — сказала Марина.
— Когда тебя интересовало, о чем я думаю? Я тебя любил, а ты меня никогда, — убежденно сказал ей муж.
— Наверное, так, — согласилась она.
— Мне часто казалось, что ты видишь во мне лошадь. Злую, — добавил непонятно Тахир. — Вряд ли мы когда-нибудь еще сойдемся. Я завтра попрошу тут, кого надо, развод оформить. Я не умею забывать, сама знаешь. За обиды всегда мщу, это плохо, отец бы отругал, но измениться пока не могу. Я бы, как твой Отелло, сейчас тебя задушил, будь моя воля.
