Шахрух принимал участие в походах на запад до Палестины, но до конца жизни Тимура оставался в том звании, с которого начал свое поприще Миран-Шах, – в звании правителя Хорасана. Эта область (местопребыванием правителя, как и при Миран-Шахе, был Герат) была поручена ему в 1397 г., вместе с Сеистаном и Мазандераном. В 1404 г. Тимур отклонил предложение вызвать сына в Самарканд. В последних политических комбинациях Тимура, связанных с его походом на Китай и прерванных его смертью, малолетним сыновьям Шахруха, как мы увидим, отводилось первое место, но сам Шахрух был из них совершенно исключен.
О причинах такого отношения Тимура к Шахруху источники ничего не говорят; неизвестно, проявлял ли Шахрух еще при жизни Тимура то же чрезмерное преклонение перед шариатом и неуважение к законам Чингисхана, как во время своего царствования. В 1404 г. посланный Тимуром Фахр ад-дин Ахмед Туей привлек к ответственности гератские власти и произвел среди них полный разгром; историк Фасих перечисляет целый ряд ходжей, которые в связи с этой ревизией были отправлены в изгнание в Ашпару и Сауран, но нет указаний на то, чтобы эти события оказали влияние на отношение Тимура к Шахруху и к его воспитателю Ала ад-дину Алике-кукельташу.
Замечательно, что этот последний амир, потом гордившийся тем, что Тимур доверил ему сына, в истории событий царствования Тимура совершенно не упоминается; неизвестно, мог ли он уже при Тимуре открыто проявлять те черты характера, которыми он, как мы увидим, существенно отличался от других чагатайских военачальников и которые отчасти перешли на его воспитанника.
Клавихо уверяет, будто Тимур при жизни дважды распространял известие о своей смерти, чтобы узнать, кто восстанет против его наследников. Восточные авторы не упоминают о такой хитрости Тимура; но что вопрос о том, какие волнения вызовет его смерть, занимал Тимура, на это указывает также рассказ Ибн Арабшаха о разговоре Тимура с одним из персидских князей, Искендером Шейхи, то принимавшим участие в походах Тимура, то восстававшим против него.
Но трудно было бы решить, какое место в этих заботах Тимура о будущем принадлежало роду Барласов и какое – созданной им империи. Происходя из среды, в которой господствовал родовой быт, Тимур прежде всего должен был чувствовать себя членом своего рода; по мере его военных успехов и по мере сближения с представителями мусульманской культуры (о влиянии на Тимура каких-либо образованных людей из немусульман известий нет) его кругозор должен был расширяться; но ни в официальной истории, ни в других источниках мы не находим сведений о том, как постепенно изменялось его мировоззрение и как он в конце своей жизни представлял себе жизнь империи и обязанности ее правителя.
Из того, что мы знаем о словах и поступках Тимура, мы можем только вывести заключение, что его душевная жизнь была несравненно сложнее, чем душевная жизнь его предшественника – Чингисхана. Мировоззрение Чингисхана до конца было мировоззрением атамана разбойников, который ведет своих товарищей к победам и доставляет им добычу, делит с ними все труды, в дни несчастия готов отдать им всё, даже свою одежду и своего коня, в дни счастия испытывает вместе с ними величайшее из наслаждений – ездить на конях убитых врагов и целовать их жен.
Гениальный дикарь применял свои редкие организаторские способности все к более обширному кругу лиц и не видел разницы между качествами, необходимыми для начальника отряда в десять человек, и качествами, необходимыми для управления империей. Тимур, напротив, был прежде всего царем-завоевателем, для властолюбия которого не было границ; ему приписывали изречение, что «все пространство населенной части мира не стоит того, чтобы иметь двух царей».
Чингисхан до конца жизни не знал другого языка, кроме монгольского; Тимур, оставаясь неграмотным, кроме своего родного турецкого языка владел персидским, на котором беседовал с учеными, учредил при своем дворе должность «чтеца рассказов» (кисса-хан) и благодаря слушанию этих рассказов мог удивить своими познаниями в истории историка Ибн Халдуна, увлекался игрой в шахматы и достиг в ней редкого искусства; подробности мусульманского вероучения были усвоены им настолько, что он мог следить за религиозными прениями и принимать в них участие.
Все это, однако, не только не вызвало разлада между ним и той военной средой, из которой он вышел, но даже способствовало его военным успехами. Своими познаниями в истории он, как мы видели, пользовался для воодушевления своих воинов примерами из прошлого; религиозными доводами оправдывались избиения и грабежи, производившиеся им в покоренных областях и, конечно, доставлявшие его войску гораздо большее количество добычи, чем это было бы возможно при ином способе ведения войны. Созданная Тимуром огромная военная сила была, по-видимому, слепо предана своему вождю.
Сложнее было, вероятно, отношение к Тимуру покоренного культурного населения. Господство Тимура создавалось и поддерживалось крайне жестокими средствами, удивлявшими даже европейца начала XV в. (Клавихо); европейцу начала XX в. даже трудно представить себе, что находились люди для исполнения таких приказаний Тимура, как сооружение башен из 2000 живых людей, положенных друг на друга и засыпанных глиной и кусками кирпича, после взятия Исфизара, или погребение живыми 4000 пленных воинов, после взятия Сиваса.
Перед таким утонченным зверством мусульманского завоевателя бледнеют все массовые избиения, совершенные в мусульманских странах по приказанию язычника Чингисхана. Тем не менее Тимур и для культурного населения его империи не был только чуждым завоевателем. Тимур был в одно и то же время беспощадным разрушителем и ревностным строителем; им воздвигались величественные постройки с великолепными садами, восстанавливались города и селения, устраивались и исправлялись оросительные системы; по выражению официальной истории, он не допускал, чтобы пропадали даром участки земли, где вообще была возможна культура.
Созидательная деятельность Тимура столь же поражала воображение, как разрушительная. С именами Тимура и его потомков связана, как известно, одна из лучших эпох в истории мусульманской архитектуры. По общему характеру стиля здания, воздвигнутые в эту эпоху в Самарканде, являются памятниками персидской архитектуры, но своими размерами далеко превосходят свои персидские образцы.
Стремление превзойти размерами все постройки прежних эпох вообще характерно для мусульманской архитектуры послемонгольского периода, притом не только для завоеванных монголами стран, но и для Египта; но никогда это стремление не проводилось с такой последовательностью, как при Тимуре и его потомках.
Дворцы Тимура не были укрепленными замками, недоступными для населения. Построенный Тимуром замок Кок-сарай в самаркандской цитадели, по-видимому, редко видел Тимура в своих стенах; как при Тимуре, так и при его преемниках он преимущественно служил казнохранилищем и государственной тюрьмой. Тимур, по-видимому, более любил свои загородные дворцы с их великолепными садами, которые в отсутствие государя служили местом прогулок для жителей Самарканда, богатых и бедных.
Стены дворцов были украшены живописью, с изображением побед Тимура, его сыновей и внуков, его амиров и войск. Еще более грандиозным садом был окружен дворец Тахта-Карача, давший свое имя перевалу между Самаркандом и Шахрисябзом. Дворец был построен весной 1398 г.; для устройства сада был использован ручей, стекавший с перевала по ущелью, в 7 фарсахах от Самарканда. О размерах сада Ибн Арабшах рассказывает анекдот, что пропавшая там лошадь была найдена только после шести месяцев.
Грандиозные оросительные работы производились Тимуром не только в его родном Мавераннахре и соседнем Хорасане, но и в таких отдаленных местностях, как Муганская степь и бассейн Кабула. Самарканд, по мысли Тимура, должен был быть самым величественным городом в мире; чтобы наглядно изобразить это величие, он вокруг Самарканда построил селения, которым дал названия самых больших известных ему городов: Султании, Шираза, Багдада, Димишка (Дамаска) и Мисра (Каира). В 1396 г., после возвращения в Самарканд из «пятилетнего» похода, Тимур на три года освободил население от податей.
