Этот религиозный формализм набрасывает тень не только на благочестие духовного отца иосифлянства, он сказался и в характере благочестивого царя Федора Ивановича (1584–1598) [677] или царя Алексея Михайловича (1645–1678), придававшего столь большое значение обрядам, а свое окончательное выражение он обрел в расколе XVII в., когда не одно поколение людей кровью и самосожжениями засвидетельствовали приверженность религиозному формализму.
Упадок монастырской жизни виден не только нам, в исторической перспективе, он сознавался и современниками. Не только нестяжатели, вроде князя–инока Вассиана или старца Артемия, но и митрополит Даниил, один из самых верных учеников прп. Иосифа, или царь Иван IV откровенно говорят об этом упадке. Постановления Стоглава и некоторые другие материалы эпохи дорисовывают общую картину монастырского быта XVI в., и в результате острая критика нестяжателей или сочувствовавшего им Максима Грека теряет оттенок партийной пристрастности.
В уже упомянутых сочинениях князя–инока (хотя мы не сомневаемся в том, что некоторые замечания сделаны были им от досады по поводу собственной судьбы и связаны с характером писателя) обмирщение монашества объясняется земным обогащением монастырей. Храня верность взглядам старца Нила, он не придает никакой ценности земным богатствам иноков и Церкви вообще: «Церковное украшение емлемо бывает огнем и варвары и татьми крадомо. А еже нищим дати, сего ни диявол может украсти», — говорит он [678]. Грех земного обогащения свойствен не только монастырям, но и отдельным монахам, считает Вассиан, и тем самым нарушается обет бедности, который должен быть основой иноческого жития. Это нарушение общежительного устава было самым распространенным злом. О нем говорят как Вассиан и Максим Грек, так и митрополит Даниил и Стоглав [679]. И в особножителных монастырях монахи после вступления в монастырь удерживали при себе слишком много вещей и денег [680]. Ряд документов XVI в. говорит о том, как грубо попирались правила общежительного устава и обет бедности [681]. Эти пороки встречались в общежительных монастырях и в XVII столетии, так что Собор 1667 г. должен был самым строгим образом потребовать их устранения, а Собор 1681 г. снова обратил внимание на обязательность неукоснительного соблюдения общежительного устава [682]. Отмечалась неумеренность в еде, а также отсутствие общей трапезы братии во многих монастырях. Настоятели часто приказывали готовить особые кушанья и устраивали отдельную трапезу для себя, своих гостей, родственников и богатых богомольцев. Распространенность этого бесчинства дала повод юному царю Ивану в одном из своих вопросов, обращенных к Стоглавому Собору, обратить внимание Собора на это безобразие [683]. В Кирилло–Белозерском монастыре, прежде известном строгостью аскетических подвигов его иноков, в XVI в. тоже наблюдался упадок, который нашел отражение в упреках, высказанных царем в его знаменитом послании 1573 г.; аналогичные явления имели место и в Троице–Сергиевом монастыре [684]. В 1547–1551 гг., то есть незадолго до Стоглава, появилось любопытное сочинение, озаглавленное «Челобитье иноков царю Ивану Васильевичу», в котором автор или авторы пишут о нарушениях общежительного устава в подмосковных монастырях и просят принять меры, чтобы жизнь в обителях соответствовала уставу [685]. Может быть, именно это «Челобитье» произвело столь сильное впечатление на юного царя, что на Соборе он поставил так много вопросов, касавшихся постоянных нарушений основ иноческой жизни.
Одним из обычных пороков было пьянство. Упомянутые уже монастырские уставы сурово обличают этот порок и запрещают монахам хранить и пить вино в кельях [686]. Стоглав (глава 49) свидетельствует, что винопитие было весьма распространено в монастырях. Вероятно, запреты, содержащиеся в приговорах Стоглава, не возымели практического успеха, ибо два десятилетия спустя царь в своем послании (1573) в Кириллов монастырь снова пишет о пьянстве монахов [687]. Приговоры Соборов 1667 и 1682 гг. говорят о том, что этот порок распространен был и в XVII в. [688]
Негативным сторонам монастырского быта 1–й половины XVI в. митрополит Даниил (1522–1539) посвятил шесть посланий, в которых он говорит о нарушениях общежительного устава. Эти послания направлены отдельным лицам или монастырям. Автор не просто говорит о том или ином пороке, но пытается пояснить своим адресатам основы аскетического подвижничества, показать различие между киновией и идиорритмой и подчеркнуть превосходство общежительства. Свои доводы он подкрепляет цитатами из Священного Писания и аскетических творений. Эти сочинения Даниила дают богатый материал не только для оценки монастырского быта, но и для характеристики аскетических воззрений самого автора. Даниил остается здесь в плену воззрений своего учителя прп. Иосифа, в его сочинениях нет ничего оригинального, нет никаких индивидуальных черт, которые бы могли сделать из этого властолюбивого церковного сановника, искусного в сношениях с государственной властью, самостоятельного мыслителя [689].
Формализм в понимании аскетических основ монашеского подвижничества, характерный и для митрополита Даниила, и для епископов Стоглава, не способствовал преодолению пороков и бесчинств, наблюдавшихся в жизни монастырей. И в следующем столетии не было принято действенных мер, которые могли бы приостановить процесс обмирщения монашества; не знаем мы и никаких сочинений той эпохи, в которых делалась бы попытка уяснить внутренний смысл аскезы. Высокие примеры подлинно аскетического подвижничества XIV–XV вв. потускнели в сознании широких слоев монашества. Лишь одиночки держались еще древнего аскетического предания, но среди них не было деятелей с организаторским талантом или со стремлением к реформам. Церковная иерархия тоже не предпринимала никаких мер по очищению монастырского быта. Эта эпоха — от Смутного времени до петровских преобразований всей русской жизни — направила свое внимание, свои силы и страсти в другую сторону.
Характеризуя монастырскую жизнь XVI–XVII вв., желательно было бы определить число монахов в Московской Руси. В конце XVII столетия насчитывалось свыше 1200 монастырей [690], но нет никаких официальных данных об общем числе монахов. Лишь отдельные документы и источники дают возможность определить число братии в некоторых монастырях.
Как правило, монастырская братия была немногочисленной. Во многих монастырях было от 3 до 10 монахов. Макарий в «Истории Русской Церкви» пишет, что в XVI в. лишь в 10 обителях насчитывалось от 20 до 50 иноков, в 8 или 10 монастырях было более чем по 50 монахов [691]. В Кирилловом монастыре в 1582/83 г. спасалось 52 монаха: среди них настоятель, келарь, церковный старец, два ризничих, семь иеромонахов, три иеродиакона и 36 простых монахов [692]. Многочисленной братия была тогда лишь в двух монастырях: в Соловецком и в Троице–Сергиевом. В Соловецком монастыре в 1584–1594 гг. насчитывалось около 270, а в 1649 г. около 350 монахов [693]. Иностранцы, приезжавшие в Москву, писали, что в Троице–Сергиевом монастыре в 1–й четверти XVI в. спасалось около 300, а в конце столетия до 700 монахов [694]. В XVII в., несмотря на рост количества монастырей, число братии в них везде оставалось небольшим. Северные монастыри обычно имели мало насельников [695]. Относительно многочисленной была братия московских городских обителей. В подмосковном Савво–Сторожевском монастыре, пользовавшемся особым благоволением царя Алексея (1645–1676), в 1688 г. насчитывалось 165 монахов, среди них 20 иеромонахов и 15 иеродиаконов, в разных управленческих службах занято было 54 инока [696]. Стоглавый Собор постановил, что маленькие обители, расположенные по соседству, должны объединяться в один монастырь (глава 5), и все же в XVII в. монастыри с числом братии от 3 до 10 оставались обычным явлением [697]. На основании всех этих данных можно считать, что общее число монастырских насельников, монахов и монахинь, было приблизительно равно 25000 [698].
