Вильгельм перевел дух, намереваясь продолжить свою тираду, но оглушительный хохот Ярно остановил его.

— Бедные актеры! — воскликнул он и бросился в кресло, не переставая смеяться. — Славные бедные актеры! Знаете ли вы, мой друг, — продолжал он, немного отдышавшись, — что ваше описание относится не к театру, а ко всему миру, и я в любом сословии подберу достаточно персонажей и поступков вроде тех, что вы изображаете вашей суровой кистью? Простите, но я не могу удержаться от смеха, — почему вы связываете эти прекрасные качества только с подмостками?

Вильгельм постарался овладеть собой, ибо необузданный и несвоевременный хохот Ярно в самом деле раздосадовал его.

— Вы не можете вполне скрыть свое человеконенавистничество, утверждая, что эти пороки присущи всем, — сказал он.

— А вы показываете, что плохо знаете мир, ставя все подобные явления в укор театру. Право же, я готов простить актеру любой недостаток, проистекающий из самообольщения и жажды нравиться; ведь если он не может казаться чем-то и себе и людям, значит, он ничто. Его призвание в том, чтобы казаться, и как же должен он ценить минутный успех, раз другой награды ему не дано; ему непременно надо блистать — ведь для того он и стоит на сцене.

— Позвольте и мне хотя бы улыбнуться, в свой черед, — вставил Вильгельм. — Никак не ожидал, что вы можете быть столь справедливы, столь снисходительны.

— Клянусь богом, я говорю вполне продуманно и серьезно. Все человеческие пороки я прощаю актеру и ни одного актерского порока не прощаю человеку. Не вызывайте меня на сетования по этому поводу, они прозвучат патетичнее ваших.

Из кабинета вышел хирург и на вопросы, каково самочувствие больного, ответил с подчеркнутой веселостью:

— Как нельзя лучше. Надеюсь вскорости увидеть его совсем здоровым.

И он тотчас же выбежал вон из залы, не дожидаясь расспросов Вильгельма, а тот уже рот раскрыл, чтобы осведомиться, откуда у него сумка. Настойчивое желание хоть что-нибудь узнать о своей амазонке побудило его довериться Ярно. Он поведал ему свое приключение и попросил о содействии.

— Вам столько всего известно, — добавил он, — неужто вы не дознаетесь и до этого?

Ярно задумался на миг, а затем сказал своему молодому другу:

— Будьте покойны и не выдавайте себя, мы уж как-нибудь нападем на след вашей красавицы. Сейчас меня тревожит здоровье Лотарио. Положение опасное, об этом свидетельствует чрезмерная веселость и успокоительные речи хирурга. Я охотно спровадил бы Лидию — от нее здесь ни малейшей пользы. Только не знаю, как это устроить. Надеюсь, сегодня приедет наш старый лекарь, а потом уж мы обсудим дальнейшее.

Лекарь приехал; это был уже известный нам старичок, который познакомил нас с тем поучительным манускриптом.

Прежде всего он осмотрел раненого и остался явно недоволен его состоянием. Затем он имел долгую беседу с Ярно, но оба ни словом не обмолвились о ней за ужином.

Вильгельм сердечно приветствовал его и осведомился о своем арфисте.

— Мы не теряем надежды вернуть бедняге здоровье, — отвечал врач.

— Этот человек был печальным добавлением к вашему своеобычному и замкнутому образу жизни, — заметил Ярно. — Расскажите, что с ним произошло дальше.

После того, как любопытство Ярно было удовлетворено, врач продолжал:

— Никогда не случалось мне видеть человека в столь странном душевном состоянии. Долгие годы он ничем не занимался и не интересовался, что не касалось его самого; сосредоточась на себе, он созерцал свое пустое и праздное «я которое представлялось ему глубочайшей бездной. Как трогал он за душу, когда говорил о своем печальном положении! «Я ничего не вижу для себя ни впереди, ни позади — одну только нескончаемую ночь, и в ней я пребываю в ужасающем одиночестве, — жаловался он, — никакого иного чувства иг осталось у меня, кроме чувства вины, да и она мерещится мне где-то сзади отдаленным бесформенным призраком. Там нет ни высоты, ни глубины. Ничего впереди, ничего позади; нет таких слов, чтобы выразить мое неизменно одинаковое состояние. Иногда под гнетом этой неизменности я восклицаю: «Навек! Навек!» — и это удивительное, непостижимое слово представляется мне лучом света среди мрака моего состояния. Ни единая искра божества не озарит для меня эту ночь, все свои слезы я стараюсь выплакать про себя и о себе. Всего страшнее мне дружба и любовь, ибо они одни соблазняют меня пожелать, чтобы окружающие меня видения стали действительностью. Но и эти два призрака поднялись из бездны лишь для того, чтобы запугать меня и отнять даже драгоценное сознание этого безумного бытия».

Послушали бы вы, — продолжал врач, — как в минуты откровенности он такими речами облегчает себе душу; я но раз с величайшим волнением слушал его. Если обстоятельства вынуждают его на миг признать, что прошло какое-то время, он будто изумляется этому, а затем снова отвергает изменяемость вещей, видя в ней чудо из чудес. Однажды вечером он пропел песню о своей седине, мы все сидели вокруг него и плакали.

— О, достаньте мне эту песню! — вскричал Вильгельм.

— А вы ничего не узнали о том, что именно он называет своей виной и почему он носит такое странное одеяние? — спросил Ярно. — В чем причина его поведения на пожаре и его бешеной злобы против мальчика?

— Лишь путем догадок могли мы кое-что узнать о его судьбе; прямые расспросы были бы противны нашим правилам. Замечая, что он получил католическое воспитание, мы думали, что ему даст облегчение исповедь; но он непонятным образом скрывается, как только мы делаем попытку привести его к священнику. Чтобы хоть отчасти удовлетворить саше желание что-либо узнать о нем, поделюсь с вами нашими предположениями. Молодость он провел в духовном звании и потому, очевидно, не хочет расстаться с длинной хламидой и с бородой. Радости любви оставались ему незнакомы большую часть жизни. Лишь поздняя греховная связь с близкой родственницей и, возможно, ее смерть, давшая жизнь какому-то злополучному созданию, окончательно помутили его разум.

Помешан он главным образом на том, что повсюду сеет несчастье и что ему суждена смерть через ни в чем не повинного мальчика. Он боялся Миньоны, пока не узнал, что она девочка; затем его страшил Феликс, и так как при всех своих горестях он бесконечно любит жизнь, его неприязнь к ребенку, очевидно, проистекает отсюда.

— Какие же у вас надежды на его исцеление? — спросил Вильгельм.

— Очень медленно, но все же ему делается лучше, спасибо, что не хуже. Он не манкирует своими занятиями, а мы еще приучили его читать газеты, и он с большим нетерпением ждет их.

— Мне очень любопытно познакомиться с его песнями, — заметил Ярно.

— Я могу показать вам многие из них, — обещал врач. — Старший сын пастора приучен записывать проповеди отца; незаметно для старика он запечатлел многие строфы и мало — помалу составил воедино одну песню за другой.

На следующее утро Ярно явился к Вильгельму и сказал:

— Вы должны сделать нам одолжение, необходимо на некоторое время удалить Лидию. Ее пылкая и, позволю себе сказать, обременительная любовная страсть препятствует излечению барона. Рана его требует полнейшего покоя, хотя при его крепкой натуре и не представляет опасности. Вы видели, как терзает его Лидия бурной заботливостью, необузданным страхом, неиссякаемыми слезами и… словом, — после паузы добавил он, — лекарь настоятельно требует, чтобы она на время покинула этот дом. Мы уверили ее, что очень ей близкая приятельница находится по соседству, желает ее видеть и ждет с минуты на минуту. Она согласилась поехать к судейскому чиновнику, который живет отсюда всего в двух часах пути. Судья предупрежден, он выразит сердечное сожаление, что фрейлейн Тереза сейчас только уехала и что, пожалуй, ее еще можно нагнать. Лидия поспешит ей вослед, и, если нам посчастливится, ее так и будут возить с места на место. Если же под конец она будет настаивать на возвращении, перечить ей нельзя, а надо призвать на помощь ночь, — кучер смышленый малый, с ним надо столковаться; садитесь с ней в карету, развлекайте ее и руководите всей авантюрой.