– Я вас слушаю.

– Что бы я ни делал, а я могу сказать, что делал все возможное, было в интересах вашего учреждения.

– Врешь! – взорвался Паша. – За это надо по морде.

– Только чтобы войти в доверие к настоящим спекулянтам и антисоветским элементам, – стоял на своем Голодкин.

– И убивал ради этого? – замахнулся Паша.

– Убивал? – глаза Голодкина округлились.

Паша через стол бросился на Голодкина, стараясь схватить его за горло. Аркадий плечом оттолкнул коллегу. Лицо Паши побагровело от ярости. Иногда Аркадию очень нравилось работать с ним.

– Не знаю ни о каком убийстве, – прохрипел Голодкин.

– Что тут возиться с допросом? – сказал Паша, оборачиваясь к Аркадию. – Врет он все, не видно, что ли?

– Имею же я право говорить, – заявил Голодкин, обращаясь к Аркадию.

– Он прав, – сказал Паше Аркадий. – Раз он говорит и если говорит правду, нельзя сказать, что он не хочет помогать следствию. Итак, гражданин Голодкин, – он включил магнитофон, – для начала чистосердечно и обстоятельно расскажите о том, как вы попирали права женщин.

Голодкин начал было говорить, что действительно предлагал женщин, вполне, на его взгляд, взрослых, некоторым проверенным лицам. Но только в качестве личной услуги.

– Конкретно, – потребовал Паша. – Кому, кого, где, когда и за какие деньги?

Аркадий почти не слушал, углубившись в чтение материалов из Усть-Кута, которые Голодкин принял за свое досье. По сравнению с грязными делишками, о которых хвастливо рассказывал Голодкин, сведения, полученные от Якутского, тянули на хороший роман Дюма.

Константин Бородин, по прозвищу Костя-Бандит, оставшись сиротой, учился на плотника в иркутском профтехучилище и работал на восстановлении Знаменского монастыря. Вскоре он убежал из училища и добывал песца, кочуя с якутами у Полярного круга. Впервые Костя попал в поле зрения милиции, когда его артель попалась на незаконном мытье золота на приисках Алдана в бассейне Лены. Ему еще не было и двадцати, когда его разыскивали за кражу билетов Аэрофлота, злостное хулиганство, продажу радиодеталей юнцам, чьи «пиратские» станции создавали помехи работе государственных радиостанций, а также за почти забытый в наше время разбой на большой дороге. Каждый раз он скрывался в сибирской тайге, где найти его были бессильны даже вертолетные патрули Якутского. Единственный мало-мальски свежий снимок Кости нашли в сибирской газете «Красное знамя» полуторагодовой давности, когда он случайно оказался в кадре.

– Если по правде, – внушал Голодкин Паше, – им же самим хочется подцепить иностранца. Шикарные гостиницы, вкусная еда, чистые простыни – будто они сами путешествуют.

На отпечатанном с газеты крупнозернистом снимке были изображены десятка три неизвестных людей, выходящих из ничем не примечательного здания. На заднем плане обведено кружком лицо застигнутого снимком врасплох, но уже овладевшего собой парня с дерзким взглядом. Широкоскулое, нагло-красивое. Есть еще бандиты на земле.

Сибирь составляет большую часть России. Русский язык вместил в себя только два монгольских слова – «тайга» и «тундра», и эти два слова рисовали мир бескрайних лесов и лишенных растительности пустошей. Даже вертолетчики не смогли отыскать там Костю. Мог ли такой человек погибнуть в Парке Горького?

– Случайно не слыхали, – спросил Аркадий Голодкина, – не продает ли кто в городе золотишко? Может быть, кто из Сибири?

– Золотом не занимаюсь, слишком опасно. Мы-то с вами знаем, что установлена премия – ваши ребята могут оставить себе два процента золота, изъятого при обыске. Нет, я не идиот. В любом случае золото идет не из Сибири. Моряки привозят, из Индии, Гонконга. Москва не такой уж большой рынок для золота. Кому нужно золото или камешки, имеют дело с евреями в Одессе или с грузинами и армянами. А это народ не высшего сорта. Надеюсь, вы не считаете, что я когда-нибудь имел с ними дела?

Кожа, волосы и одежда Голодкина пропахли американским табаком, заграничным одеколоном и русским потом.

– Вообще-то говоря, я делаю полезное дело. Я специализируюсь на иконах. Скажем, еду за сто, а то и за двести, километров от Москвы, в глушь, являюсь в деревушку, отыскиваю стариков и иду с бутылкой. Представляете, они еще пытаются прожить на пенсию. Вы меня извините, но пенсия – это несерьезно. Если я плачу двадцатку за какую-то икону, которая пылилась где-то полсотни лет, то я же делаю им одолжение. Старухи, бывает, скорее помрут с голоду, чем расстанутся со своими иконами, а со стариками можно договориться. Потом я возвращаюсь в Москву и сбываю товар.

– Каким образом? – спросил Аркадий.

– Покупателей поставляют водители такси и гиды «Интуриста». Можно и прямо на улице – я и сам могу разглядеть настоящего покупателя. Особенно падки на иконы шведы или американцы из Калифорнии. У меня преимущество – говорю по-английски. Американцы за икону отвалят любые деньги. Полтинник за икону, которой место на помойке, на которой не разберешь, где перед, а где изнанка. А если что-нибудь побольше да понарядней, то и на тысчонку потянет. Да не в рублях, а в долларах. В долларах или, что одно и то же, в сертификатах. Во что обходится вам бутылка приличной водки? Тринадцать рублей? А на сертификаты я покупаю бутылку за трояк. Вы одну, а я четыре. Если мне нужно починить телевизор, привести в порядок машину или еще что-нибудь, неужели вы думаете, я буду платить рублями? Рубли для сосунков. Даю несколько бутылок и получаю друга на всю жизнь. Рубли, знаете ли, это бумага, а настоящие деньги – водка.

– Ты что, подкупить нас хочешь? – негодующе воскликнул Паша.

– Нет, нет, что вы. Я только хотел сказать, что иностранцы, которым я продаю иконы, – контрабандисты, а я помогал официальному следствию.

– Вы сбываете их и русским гражданам, – заметил Аркадий.

– Только диссидентам, – возразил Голодкин.

В донесении Якутского далее сообщалось, что во время кампании 1949 года против еврейских «космополитов» один из минских раввинов Соломон Давидов, вдовец, был выслан в Иркутск. Год назад, после смерти Давидова, его единственная дочь Валерия бросила учебу в художественном училище и устроилась сортировщицей в иркутский Дом пушнины. К донесению были приложены две фотографии. На одной изображена девушка на прогулке – глаза сияют, одета в теплую шерстяную куртку, на голове меховая шапка, на ногах валенки. Другая фотография, из «Красного знамени», сопровождалась подписью: «Миловидная сортировщица В.Давидова демонстрирует восхищенным забурежным коммерсантам шкурку баргузинского соболя, оцениваемую на мировом рынке в 1000 рублей». Несмотря на грубую спецовку, девушка действительно была прелестна. В первом ряду среди восхищенных бизнесменов стоял, оглаживая шкурку, мистер Джон Осборн.

Аркадий вернулся к снимку Кости Бородина. Взгляд выделил в стороне от очерченного кружком бандита группу примерно из двадцати русских и якутов, окруживших небольшую группу европейцев и японцев. И снова он разглядел Осборна.

Тем временем Голодкин принялся объяснять, как грузины завладели рынком подержанных автомашин.

– Небось во рту пересохло? – спросил Пашу Аркадий.

– Еще бы! От такого вранья, – ответил Паша.

Окна запотели. Голодкин переводил взгляд с одного на другого.

– Пошли, все равно обед, – Аркадий взял под мышку папки и пленки и направился к двери. Паша за ним.

– А я? – спросил вдогонку Голодкин.

– Вам полезней посидеть, разве не так? – бросил Аркадий, – а потом, куда вам теперь идти?

Они ушли. Минуту спустя Аркадий открыл дверь и бросил Голодкину бутылку водки, которую тот поймал на грудь.

– Подумайте как следует об убийстве, Федор, – посоветовал Аркадий и захлопнул дверь, оставив сбитого с толку Голодкина.

Дождем смыло остатки снега. Через улицу у пивного ларька рядом со станцией метро выстроилась очередь. «Сразу видно, что весна,» – заметил Паша. Они с Аркадием купили с лотка бутербродов с ветчиной и встали в очередь. Голодкин смотрел на них, протерев запотевшее стекло.