Белое дыхание, белые деревья, белый снег, белое небо. Стройные, как женщины (типичное сравнение), березки. Аркадию же они больше напоминали костыли.

Миша сбивал снег так же, как выступал в суде, – яростно, напористо. У него был могучий голос, который так же подходил его тщедушной фигурке, как огромный парус маленькой лодочке. Он изо всех сил молотил по лыжам.

– Аркаша, у меня проблема, – он бросил лыжи.

– Кто она на этот раз?

– Новая сотрудница, ей всего девятнадцать. Боюсь, Наташа догадывается. Что делать, в шахматы я не играю, спортом не занимаюсь, что тогда остается? Самое смешное, что эта девочка – самая невежественная особа, каких я когда-либо встречал, а для меня ее мнение – вопрос жизни и смерти. Любовный роман – не такое веселое дело, когда ты в нем по уши. И не дешевое Ладно, – он распахнул куртку и достал бутылку вина, – французский сотерн, танцор привез, ты его видел – болтался по дому. Лучшее в мире десертное вино. Закусывать нечем. Будешь?

Миша снял фольгу и протянул бутылку Аркадию. Тот, ударив по дну, выбил пробку. Сделал большой глоток. Вино было янтарного цвета, приторно сладкое на вкус.

– Сладкое? – спросил Миша, заметив гримасу Аркадия.

– Не такое, как некоторые наши вина, – ответил Аркадий.

Они по очереди прикладывались к бутылке. С веток падали шапки снега, то с тяжелым глухим стуком, то невесомо. Аркадий любил общаться с Мишей, особенно когда Миша наконец умолкал.

– Зоя все еще жмет на тебя насчет партии? – спросил Миша.

– Я и так в партии.

– Вряд ли этого достаточно. Что тебе стоит быть поактивнее? Сходить раз в месяц на собрание, где, если скучно, можно почитать газету. Раз в год проголосовать, пару раз поучаствовать в распространении заявления против Китая или Чили. А ты даже этого не делаешь. Партбилет тебе нужен только потому, что без него ты не был бы старшим следователем. Всем это известно, так почему не извлечь из этого пользу, походить в райком, завязать там связи.

– У меня всегда были веские соображения не ходить на собрания.

– Не сомневаюсь. Потому-то Зоя так бесится. Нужно и о ней немножко подумать. С твоей биографией тебе прямая дорога в инспектора Центрального Комитета. Разъезжал бы по всей стране, проверял, как соблюдаются законы, проводил кампании. При одном твоем появлении местные милицейские генералы клали бы в штаны.

– Меня это не очень прельщает.

– Неважно. Главное, что получишь доступ в магазины Центрального Комитета, будешь ездить за границу, сойдешься с нужными людьми, двинешься вверх по служебной лестнице.

Небо было чистое и гладкое, как хороший фарфор. Заскрипит, если потереть пальцем, подумалось Аркадию.

– Все мои слова впустую, – заметил Миша. Поговори с Ямским, он к тебе расположен.

– Разве?

– Аркаша, что сделало его знаменитостью? Опротестованное дело Вискова. Ямской в Верховном суде обвиняет должностных лиц, которые незаконно арестовали и приговорили молодого рабочего Вискова к пятнадцати годам по обвинению в убийстве. Подумать только, московский городской прокурор Ямской вдруг выступает защитником прав личности! Новый Ганди, если верить «Правде». А кто возобновил следствие? Ты. Кто вынудил Ямского действовать, пригрозив, что выступишь с протестом в юридических журналах? Ты. И тут Ямской, видя, что тебя не перешибешь, поворачивает на сто восемьдесят градусов и становится главным героем этой истории. Он же тебе по уши обязан. И поэтому, возможно, хотел бы сплавить тебя с глаз долой.

– С каких это пор ты разговариваешь с Ямским? – заинтересовался Аркадий.

– Пришлось недавно. Были маленькие трудности с клиентом. Тот утверждал, что переплатил мне. Не переплачивал он мне. Я же выручил этого сукина сына. Во всяком случае, прокурор оказался на удивление понятливым. Между делом вспомнили и тебя. Случай довольно скверный, хватит об этом.

Значит, Миша запросил столько, что даже оправданный пожаловался? Понятие «продажный» никогда не приходило ему в голову применительно к другу. Казалось, что и Миша удручен своим признанием.

– Я же его выручил. Знаешь, как редко это бывает? Известно, для чего нанимают адвоката. Ты платишь человеку за то, чтобы он выступал в суде по своему усмотрению, без оглядки на тебя. Верно? В конце концов, тебя бы не судили, если ты не виноват, а я не хочу быть соучастником, мне нужно беречь свое доброе имя. Еще до того как обвинитель поднимет свой указующий перст, я публично осуждаю деяния этого преступника. Я не просто оскорблен в своих чувствах, я питаю к нему отвращение. Если моему клиенту повезет, я, возможно, упомяну, что он ни разу не пернул в День Красной Армии.

– Неправда. Ты на себя наговариваешь.

– Во всем, что я сказал, есть доля правды. За исключением одного этого случая – не знаю почему, но здесь я сделал все, что мог. Мой клиент не был жуликом, у него малые дети, он хороший сын и помогает больной матери, она рыдала в первом ряду, он скромный ветеран труда, надежный товарищ и работает, не жалея сил. Он не вор, он просто слаб. Советский суд, этот клюющий носом судья и два невежественных заседателя, жесток, да, жесток, как феодал, но в такой же мере – человечен. Прояви дерзость – и все пропало. Но упади им на грудь, скажи, что виновата водка, женщина, что подзащитный не знал, что творил, и кто знает, как обернется дело? Конечно, все так делают, но, чтобы подняться над заурядным пафосом, надо быть артистом. И у меня получилось, Аркаша. Я даже заплакал, – Миша помолчал. – Зачем я запросил столько денег?

Аркадий не знал что сказать.

– Два дня назад я случайно встретил родителей Вискова, – вспомнил он. – Отец заведует кафетерием у Павелецкого вокзала. Какую жизнь пришлось им прожить!

– Ей-богу, я в отчаянии, – взорвался Миша. – Не поймешь, на кого положиться. Два дня назад я обедал в Союзе писателей с известным историком Томашевским, – маленькое суденышко на всех парусах понесло в новом направлении. – Тебе следует знать этот сорт людей. Всеми уважаемый, обаятельный, он за последние десять лет не опубликовал ни строчки. У него система, которую он мне растолковал. Он начинает с того, что представляет в академию план биографического очерка, дабы получить подтверждение, что его концепция находится в полном соответствии с политикой партии. Как увидишь позже, это очень важный шаг. Дальше, человек, о котором он собирается писать, – обязательно очень важная персона, посему Томашевский два года работает над русскими материалами у себя дома. Но его оставивший след в истории деятель, кроме того, много ездил, да-да, несколько лет прожил в Париже или Лондоне, так что Томашевскому тоже нужно побывать там. Он обращается куда надо и получает разрешение на длительную заграничную командировку. Проходит четыре года. Академия и партия потирают руки в предвкушении выхода в свет жизнеописания этой видной личности, да еще из-под пера самого Томашевского. Теперь Томашевский должен уединиться на даче под Москвой для творческих раздумий над папками с плодами своих исследований, а заодно и присмотреть за садом. Еще два года уходит на обдумывание. И как раз тогда, когда приходит время довериться бумаге, Томашевский снова сверяет свой труд с линией академии и узнает, что политика партии полностью изменилась: оказывается, его герой – изменник. Томашевскому дружно сочувствуют, но ради общего блага ему придется пожертвовать плодами многолетнего труда. Все, конечно, охотно советуют Томашевскому начать новую работу, чтобы забыться в труде. В настоящее время Томашевский занят изучением сыгравшего важную роль в истории деятеля, который некоторое время жил на юге Франции. По его словам, у советских историков светлое будущее, и я ему верю.

Миша снова резко переменил тему разговора и упавшим голосом произнес:

– Я слыхал о трупах в Парке Горького и о том, что ты опять повздорил с майором Приблудой. Ты что, с ума сошел?

Когда они вернулись, в доме не было никого, кроме Наташи.

– Зоя ушла с какими-то людьми с соседней дачи, – сказала она Аркадию. – У них немецкая фамилия.