– Это имитация?

– Конечно, – ответил Бакунин. – Причем проработанная во всех деталях с невероятной тщательностью.

– Но зачем здесь этот город? С какой целью его построили? – (Бакунин улыбнулся, не торопясь просвещать всезнающего и немного тщеславного Цицерона.) – И почему нам даже не заикнулись об этом?

– Действительно, почему? – повторил Бакунин, стараясь растянуть мгновения своего триумфа.

Они продолжили прогулку, и Бакунину предоставилась редкая возможность сполна насладиться своим преимуществом осведомленного человека. Ему не так уж часто выпадал шанс взять хоть в чем-то верх над красноречивым и образованным Цицероном. Труды Цицерона, возможно, и не были по достоинству оценены при жизни, и все же он, без сомнения, являлся одним из самых одаренных из всех когда-либо живших людей. Бакунину было интересно узнать, сколько времени понадобится этому выдающемуся римлянину, чтобы сложить все части головоломки вместе.

Центральное место в городе, безусловно, принадлежало великолепному дворцу. Такому огромному, что в нем легко можно было заблудиться. Цицерон и Бакунин переходили из комнаты в комнату. Некоторые были выполнены в классической французской манере, другие отражали все типы архитектуры и дизайна самых разных исторических периодов. В результате получилось нечто немного хаотичное, что, однако, вполне компенсировалось роскошью и причудливостью убранства. В конце концов путешественники оказались в огромном зале для аудиенций.

Любые слова бессильны описать великолепие этого зала. На троне могли бы без труда поместиться три крупных человека. Рядом стоял второй трон, меньших размеров.

Безусловно, происходило что-то странное. Цицерон пришел к выводу, что следует немедленно обсудить все увиденное с Макиавелли. Оба они в большой степени определяли политику Мира Двойников. Однако связаться с Макиавелли немедленно не удалось. Позднее Цицерону стало известно, что как раз в этот момент Макиавелли имел беседу с одной очень необычной «новорожденной».

Клеопатра открыла глаза, села, и тут же на нее нахлынули воспоминания. Жара, и пыль, и яд, пылающий в крови, – таковы были ее последние воспоминания о жизни. Ужасное мгновение полного краха, ненавистный Октавиан, наступающий со своими ордами, смерть Антония. Перед глазами все еще стояли накрашенные лица приближенных женщин с округлившимися от изумления ртами. На глазах у потрясенных служанок Клеопатра сделала то, что позволило ей лишить ненавистных римлян их триумфа.

И потом никаких воспоминаний до того мгновения, как она очнулась в этом самом месте и обнаружила, что снова жива.

Она лежала уже довольно долго, пытаясь понять, что произошло. Постепенно Клеопатра осознала, что на самом деле не жива, хотя и не умерла в полном смысле этого слова. Она осталась в точности такой же, как прежде, только лишилась тела. Нет, так тоже нельзя было сказать. Тело здесь, но оно ощущалось не так, как прежнее. Ее это не слишком удивляло. Хотя Клеопатра стала царицей – и даже богиней с точки зрения религии египтян, – она происходила из хорошей македонской семьи, боковой ветви королевского рода. Ее предки были военачальниками у Александра Македонского. Девушка выросла на греческой философии, искусстве, литературе. И конечно, читала Гомера. А Гомер писал о том, как ощущают себя люди после смерти, когда пробуждаются в Тартаре, – всего лишь как тени самих себя, без аппетита и каких-либо других желаний. Примерно так чувствовала себя сейчас и она. Только не совсем.

Сначала Клеопатра подумала, что это и в самом деле преисподняя, затем поняла, что ошибалась. Все здесь было не так, как она себе представляла. Нет, это не Тартар. Никто не сможет убедить ее в этом, даже сами правители нового царства, в котором она оказалась.

Клеопатра резко выпрямилась на постели, не столько услышав, сколько почувствовав, что дверь открывается. Света тусклой лампы хватало, чтобы разглядеть человека, стоявшего рядом с ложем. Такой одежды ей никогда прежде видеть не доводилось. Темный блестящий материал. Куртка с серебряными пуговицами. Волосы, связанные на затылке светлой лентой. Бородатое лицо, удлиненное и смуглое. Темно-голубые глаза, в которых сверкают ум и веселье.

Клеопатра уселась и внимательно оглядела вошедшего.

– И кто же ты?

– Никколо Макиавелли, к вашим услугам, Клеопатра.

– Тебе известно, кто я?

– Конечно. Ваша слава бессмертна, госпожа.

– Моя слава, но не я сама. Умереть от собственной руки и превратиться в тень в стране теней!.. Куда я попала, господин Макиавелли? Это преисподняя, где властвуют боги тьмы?

– Отнюдь нет, – ответил Макиавелли. – И будьте добры, называйте меня Никколо. Надеюсь, мы станем друзьями.

С его стороны это было нахальство, чтобы не сказать больше. Но что делать? Клеопатра понимала: здесь ей и в самом деле понадобятся друзья.

– Скажи, Никколо, это правда не преисподняя? Где я в таком случае?

– Моя королева, с тех пор как вы умерли, прошло много лет. Люди снова вернули вас к жизни, используя механизм, который они называют компьютером.

– И что же это такое?

– Вам все объяснят, Клеопатра.

– Кто?

– Те, кто теперь правит нами. Это не Тартар, хотя место весьма близкое к преисподней, какой ее представляли себе наши поэты. У нас есть тела, но они не похожи на прежние. Для их создания применено колдовство нового типа, называемое наукой. Они не стареют и не подвержены заболеваниям.

– Значит, мы бессмертны?

– В каком-то смысле да. В нашем теперешнем состоянии отсутствуют естественные причины, которые могли бы вызвать смерть. С другой стороны, мы существуем по прихоти наших хозяев, которые создали это место и вызвали нас к жизни внутри него. Стоит им пошевелить пальцем – и мы исчезнем снова. Весь наш мир своим существованием обязан только их капризу.

Клеопатра во все глаза смотрела на собеседника.

– Ничего не понимаю. Мы исчезнем? Но куда мы тогда денемся?

– Это, – ответил Макиавелли, – таинство, которого я тоже не понимаю. Меня просто известили, что, если они захотят от нас избавиться, мы прекратим существовать. Потом, если им вздумается оживить нас снова, это потребует так же мало усилий.

– Скверная ситуация, – сказала Клеопатра.

– Да.

– И мы бессильны изменить ее?

Макиавелли придал лицу задумчивое выражение.

– Не совсем бессильны, я полагаю. Кое-что еще в нашей воле. Ситуация не лишена определенных возможностей.

Они поглядели друг на друга долгим, исполненным значения взглядом. Клеопатра подумала, как сильно этот человек, с его странной одеждой, аккуратно подстриженной бородкой и сверкающими глазами, напоминает ей некоторых римских политиков. Больше всего он походил на Кассия, но казался умнее.

Макиавелли тоже изучал Клеопатру, и то, что видел, ему нравилось. Царица не была красавицей – лицо слишком удлиненное, нос великоват, губы чересчур тонки. Афродитой ее никто не назовет. Но в ней чувствовалось нечто такое, чего были лишены самые прекрасные женщины, которых он знал: сильный ум и магнетическая привлекательность. Тело, просвечивающее сквозь шелковую голубую накидку, выглядело маленьким, гибким, полным жизни, женственным, волнующим. Лицо излучало энергию.

Вопрос – что означало ее появление здесь, среди двойников? С какой стати инженеры оживили ее? Надо срочно обсудить эту проблему с Цицероном.

Когда Макиавелли прибыл, уже наступил полдень и Цицерон прогуливался в саду. Это был прекрасный сад, где цвело и благоухало все, что только может произрастать в Италии. Здесь даже имелся небольшой водопад. За садом находилась вилла Цицерона, прекрасная имитация настоящей римской виллы. Здесь Цицерон проводил много времени, здесь же он делал заметки единственной в своем роде, не поддающейся расшифровке скорописью.

– Приветствую вас, Цицерон, – сказал Макиавелли.

– Очень кстати вы появились, Никколо, – ответил Цицерон. – Присядьте, выпейте фалернского.

Макиавелли сел и принял протянутый кубок. Ему нравилось бывать здесь. И не только потому, что его привлекало само это место и спокойствие, всегда царившее на вилле; ему доставляло большое удовольствие беседовать с Цицероном. Оба они были политиками, оба обладали классическим складом ума, несмотря на то что жили в эпохах, отстоящих друг от друга на полторы тысячи лет. У Макиавелли было гораздо больше общего с Цицероном, чем с королевой Викторией или Фридрихом Великим, хотя хронологически они были ближе ему.