— Эге! — заметил монах. — Тут прямо смердит дьяволом.
Воин остановил его: не надо, мол, чертыхаться, а лучше помолиться. И они это сделали, прочли все молитвы, какие только помнили. Потом дружно и решительно, хоть отнюдь не без страха, принялись за дело. Обшарили все углы, обыскали все купы деревьев и ничего не нашли, кроме как в одном месте — странную группу камней: три глыбы ушли в землю, остальные образовали груду, и на ней лежит каменная плита.
— Я так полагаю, — сказал монах, — что коли в храме нет ни окон, ни дверей, то нет и алтаря, и что эти камни обозначают место, где он был.
— А дальше что? — спросил воин.
— Да только то, что я приказываю тебе скатить камни вниз, в реку, и копать, рыть, ковырять в самом том месте, где они были.
Подавив новый приступ робости, оба снова принялись за работу и трудились в поте лица до вечера. А когда стало смеркаться, торопливо съехали на своих задах вниз, подгоняемые страхом.
Но на другой день (с рассветом) были уже опять на месте. И так продолжалось три дня. Напрасно бедпяга воин с беглым рабом ждали у храма святых Петра и Павла. Друзья не появились.
Наконец, после того как миновал и седьмой день, и девятый, все четверо сошлись на поле еврея. Кладоискатели были в изнеможении. Из-под обломанных ногтей у них шла кровь, и ни тот, ни другой не ворочали языком. К счастью, повеял ветерок и появилась надежда на легкую прохладу. Их освежило, но не досыта. Только когда пошел дождь, охладив их ушибы и разгоряченные гневом лбы, монах открыл рот, обратясь ко второму воину:
— Радуйся, друг, что у тебя плохое дыхание, радуйся, что остался сидеть перед костелом! Мы переворошили все Божелесье вдоль и поперек, копали как ошалелые и ничего не нашли, кроме какого-то отвратительного, безобразного истукана. Мне было страшно взглянуть на его деревянную рожу, и я знаю только, что в руке у него укреплена стрела, а сам он весь источен червями и будто вышел из преисподней.
— Ох, — воскликнул больной старик, — киньте его в реку! Говорю вам, прочь это знаменье дьяволово!
— Глупец, — возразил монах. — Может, Божьим попущеньем Космас, который собирает старые рукописанья и платит за каждое денежку, от великого ума даст нам что-нибудь и за истукана.
С этой верой и надеждой отправился утром беглый раб к Космасу на дом. Под мышкой он держал узел, где находились завернутые в дырявый плащ голова и туловище странной фигуры, напоминавшей и мужчину и женщину.
— Отец мой, — промолвил он, представ перед каноником, — у нас в мыслях нет другого, как только сделать тебе угодное. И вот, несмотря на то, что стоит безмерный жар и зной, пошли мы собирать старые рукописанья и о чем народ бает. В пути прослышали мы об одном истукане, который говорит и отвечает людям праведным и угодным Богу на вопросы. Стали мы его искать, не жалея сил. Копались в земле, камни огромные ворочали, песок себе за спину кидали и хоть вконец измучились, а с превеликой радостью нашли вот это.
Окончив речь, раб откинул плащ и развязал узел.
— С нами крестная сила! — воскликнул Космас. — Да это идол! Вот самая гнусная и чудовищная дьявольская статуя, когда-либо сделанная рукой человеческой! Вон отсюда! Вон с этой пакостью, а то так и расшибу тебя надвое от темени до задницы.
Тут он начал бегать, ища дубинку или что-нибудь подходящее. Но раб не стал дожидаться, когда найдет, а исчез с быстротой неописуемой. Уже за деревьями он услышал гремящий голос каноника, а вслед за тем смех пани Божетехи, которая чувствовала себя капельку лучше всякий раз, когда (хоть по видимости) давала волю прежним своим склонностям.
— Я вижу, — сказала она, — с этими потешными стариками не помрешь. Мне стало гораздо легче. Вот посмеялась — и хочу есть. Но раз уж речь зашла о еде, почему ты не дал ему кусок сала?
— Можно иной раз перемолвиться словом с грешниками, — ответил Космас. — Но у этих негодяев какие-то темные дела с языческими богами, а это все равно что водиться с дьяволом. Они — служители злого духа, и я нарушил меру снисходительности, разговаривая с ними. Увы, меня кидает в жар, как только вспомню этого костлявого старика!
— А почему? — спросила пани Божетеха. Космас, стуча пальцем о палец и переваливаясь, как селезень, приближающийся к очагу, ответил нерешительно:
— Я и раньше знал-таки, что он язычник. Раз, гуляя по берегу реки, слышал его признанье. Он говорил вполголоса, но я все понял. Я долго скрывал это от самого себя, но больше не в силах таить.
— Богу, который все может, — возразила пани Божетеха, — ничего не стоило бы обратить всех язычников в правую веру. Если он этого не делает, значит, тут скрыта какая-то непостижимая премудрость. Можешь ты тут что-нибудь изменить? Можешь поправить Бога, который в милосердии своем дает язычникам зубы, чтобы есть, ноги и руки, чтобы ходить и делать все, что нужно?
Речь утомила пани Божетеху; ей было очень трудно произносить длинные предложения. Видя это, Космас (то ли для того, чтобы она отдохнула, то ли по другой какой причине) кивнул в знак согласия и закончил беседу так:
— Боюсь, что я склонен поверить в то, что ты говоришь, и мне кажется, что эта вера не расходится с учением о любви… Но почему этот старый черт не оставляет меня в покое? Зачем сует мне под нос своих идолов? Господи Боже, я готов рясу прозакладывать и свой недельный доход в придачу, что тот дурень-язычник, у которого язык был так хорошо подвешен, каким-то образом даже после смерти замешался в эту историю с идолом! Наверняка к ней причастен! Может быть, это знак возмездия Божия, может, предостережение, может, насмешка дьявольская.
Предчувствия никогда не бывают напрасными (таково всеобщее мнение). Иногда они сбываются, иногда нет, а так как человек постоянно мечется между надеждой и безнадежностью, порой уступая обеим, он всегда может в конце концов сослаться на одну из них. Так поступал и бедняга Космас, добрый старый каноник Святовитский, ловец повествований, человек, все время собиравшийся написать хронику своей страны.
Когда недуг пани Божетехи пошел на ухудшенье и смерть мелкими шажками стала приближаться к ее ложу, ему показалось, что сбывается то, что он предвидел. Им овладела великая печаль. Он верил, что между этой болезнью и его грехами существует связь. Верил, что Господь Бог карает его, и с невыразимой скорбью глядел на исхудавшее лицо жены. Чувство гибели, страх и ужас душили его.
Но как только к больной возвращалось сознание, он заставлял себя шутить и произносил грубым голосом своим неловкие утешения и тотчас заводил речь то о еде, то о проделках их сына Индржиха, который в детские годы был атаманом всех головорезов. Распространяясь об этих пустяках, Космас чувствовал себя неловко: ведь Индржих был давно уж взрослый. Как же связывать с этой усатой физиономией какие-то детские шалости? Космас не знал. Сам себе дивясь, он говорил без умолку, находя в этих историях всю любовь и все человеческое счастье. Пани Божетеха отвечала ему сияющим взглядом. И он видел, что она по-прежнему прекрасна. Видел, что время — как мошна подающего милостыню, которая открывается, когда в нее постучит перст милосердия. Видел, что оно как воздух, которым мы насыщаем грудь свою, и который мы выдыхаем, и который очищается, для того чтоб мы его снова вдохнули.
И случилось, что, когда Космас рассказывал как-то одну из лучших своих историй, пани Божетеха сжала его руку (потому что он держал ее за руку) и выдохнула душу свою.
Однажды через месяц после похорон пани Божетехи Космас гулял по Праге. Засунув большие пальцы за шнур вокруг поясницы, он бормотал два-три словечка себе под нос, ни о чем определенном не думая. В мозгу его кружились тысячи предметов без складу и ладу. Уходили и возвращались, как стадо бежит: по двое, по десятку. В общем взятые все вместе, эти получувства-полумысли звучали словно какой-то голос, горький, но милый. Смерть получила в них образ, сотканный из света. Она была страшная, нужно сказать (из черных губ ее выскакивало змеиное жало), но рай простирался за ней, и пояс ее имел цвет этого рая. И Космас увидел сад и среди кустов — смеющуюся госпожу с деточкой. Это был Индржих. Это была Божетеха.
