— Стало быть, растет она ночью, — вступила в разговор Маркита, — папоротник тоже ведь расцветает ровно в полночь на святого Яна Крестителя. Говорят, если невинная дева расстелет под кустиком папоротника белый платок, то упадет на него цветок из чистого золота.

— Так отчего же до сих пор ни одна дева не постелила платок? — усмехнулся офицер.

— Ох, дорогой куманек, это ж нужно до смерти золота захотеть, чтобы осмелиться в такую пору в лес идти. У ночи свои законы! — ответила Маркита.

— Верно, — согласился с нею старик.

— А остальные горы как называются? — продолжал расспрашивать офицер.

— Я же сказал, Добрая гора, Высокая, потом Гвездинец, Серебряная, под нею серебряная шахта, говорят, там когда-то добывали серебро, а вон те две горы у самых облаков, это Перси девы Марии.

— Значит, это Осер и Арборец, — дополнил его офицер.

— Ну, у вас их так называют, а у нас по-своему, — кивком головы согласился ход и, показав налево зажатой в руке трубкой, продолжал: — А вон там, на равнине, уважаемый пан офицер, видите, стоит черный холм, отдельно, а на нем замок? Это Пржимда. Говорят, давно когда-то там одного чешского князя в тюрьме держали за то, что он хотел, чтобы никаких господ на земле не было. Вечная ему слава, да много ли толку с того, что он хотел, такого быть не может.

Если глаза хорошие да смотреть прямо, до самого Пльзня видно. Наш холм, на котором стоим, — это Черхов, а лес мы зовем Черным.

Пока старик все это офицеру рассказывал, подошли крестьянки с дочками, принесли хлеб, молоко, масло, мед и пироги, у кого что нашлось дома.

— Угощайтесь, чем бог послал, — потчевали хозяйки, раскладывая яства на траве под пихтами. Офицеру и его жене дали майоликовые тарелки, костяные ложки и кружки для молока. Остальные черпали половниками прямо из наполненных крынок. Все ели с удовольствием, и крестьянки радовались этому.

Женщины уселись на траве неподалеку от Маркиты, девушки же, бегом спустившись с холма, вроде бы разошлись по домам, но внимательный взгляд мог увидеть в зелени садов не одну темноволосую головку с белым венком и косы с вплетенными в них красными лентами.

— Послушай, откуда я могу тебя знать? —обратилась к Марките одна из женщин, некоторое время пристально смотревшая на нее. — Не тебя ли это лет пять назад принесли с холма в наш дом без сознания, когда солдат угнали в Германию, а среди них был твой муж?

— Да, я это была, я. Отплати вам бог за вашу заботу. А ты сильно изменилась, хозяйка. Я тебя даже не узнала. Никак хвораешь? — спросила Маркита.

— Злым ветром меня продуло, с той поры ломит кости, от того же и худею. Надо бы в Уезд к бабке сходить, может, что присоветует, такую хворь она одолевает. Даст бог, и мне поможет. А который же тут твой муж?

— Нет больше у меня мужа, помер в Германии, бедняга, — печально ответила Маркита.

— Ну, пусть утешит тебя господь! А девчоночка твоя?

— Моя.

— И куда же ты теперь?

— Домой, в Стражу. Меня там все знают, и я знаю всех, там мне будет лучше всего.

— Это ты верно рассудила, — согласилась с нею крестьянка.

Когда после щедрого угощения солдаты и хозяева вдоволь наговорились, офицер подал команду двигаться дальше. Солдаты стали благодарить крестьян.

— Дай вам бог здоровья, — кричали они.

— Счастливого пути! — звучало в ответ.

И солдаты с песней двинулись вниз к Кленчу. В Домажлицах остановились на день для отдыха. Там Маркита распрощалась с крестной и с солдатами. Она заплакала, да и у них слезы стояли в глазах. Ведь почти пять лет прожила она с ними на чужбине! Крестная силком сунула ей в руки два талера[4] девочке на платье и листок бумаги, на котором были записаны ее фамилия и адрес.

— Спрячь, Маркита, эту записку. Коль не хочешь со мной ехать, так хоть навести меня в Праге и Карлу возьми с собой, — искренне добавила она.

— А если что понадобится тебе или Карле, обращайся к нам безо всякого, — велел ей офицер, потому как и он любил честную Маркиту, а если бы та согласилась, удочерил бы ее кудрявую девчонку.

— Ну, а я с тобою не прощаюсь. Передай дома... это самое... привет и сообщи, что я скоро приду, — сказал заплаканной Марките старый солдат, поглаживая по своему обыкновению усы.

В этот день в городе как раз был базар. Маркита вскоре нашла односельчанина и доехала с ним домой.

Жена стражского старосты готовила еду работникам. Временами ее пухлое приветливое лицо чем-то омрачалось, а с уст срывались тревожные слова.

— Уже третий час, а он все не едет!.. Господи, где же он? А вдруг там в городе его уговорили зайти в корчму... Меня всю колотит от страха!.. Ведь при нем столько денег!

И тут, в самый разгар ее волнений, на деревенской площади, словно выстрел, хлопнул кнут. Лицо ее мгновенно просветлело, этот хлопок был ей хорошо знаком. Так хлопнуть кнутом, кроме старосты, во всей деревне не мог никто. Она тут же бросилась к печи вытаскивать обед для мужа. Вот кони заржали уже во дворе, и минуту спустя в дверях появился сам староста Милота, а за ним женщина с девочкой.

— Глянь-ка, жена, кого я тебе из города привез! — крикнул он, не дав ей слова вымолвить.

Та бросила мимолетный взгляд на вошедшую и, радостно улыбаясь, протянула ей руки и воскликнула:

— Пресвятая богородица Клатовская, так ведь это же Маркита! Откуда ты взялась?

— Пришла я с солдатами в Домажлице, а он захватил меня с собой сюда, — ответила Маркита, радостно стискивая ее руки.

— Ну, а девочка-то твоя?

— Моя.

— Благослови ее господь, хороша, как вишенка! Ну, проходите же, проходите! Садитесь-ка за стол. Я только отдам работникам полдник и тут же вернусь, — сказала хозяйка и поспешно исчезла в дверях.

— Хозяйка нисколько не постарела, — заметила Маркита, усаживая девочку за стол.

— Слава богу, всегда, как ветер, быстрая, — ответил на это хозяин, вешая белую куртку и широкополую шляпу на гвоздь рядом с постелью.

Жена старосты и впрямь была проворной. Не прошло и нескольких минут, как она уже ставила на стол обед, только что приготовленный паштет, молоко и пирог, от которого шел аромат разных пряностей.

— Ну, ешьте. Чем богата, тем и рада. Ешьте ради бога. Отрежь, Маркита, себе и девочке дай, — угощала хозяйка, положив перед Маркитой большой каравай и на нем отрезанный ломоть. — И молока налей ребенку, полуденное, очень вкусное. Молочко-то от той самой Пеструхи, которую ты, Маркита, выходила. Она уже принесла нам отменную телочку.

— Пеструха добрая животина, а вот с Рыжей всегда были хлопоты, сколько раз она подойник из рук выбивала, — сказала Маркита.

— Когда ты ушла в Германию, никто с нею сладить не мог, — сказал хозяин, — и я решил, что ее лучше продать. А зря, много я на этом потерял.

— Ну, голубушка, рассказывай же, как тебе в Германии жилось, что поделывает Драгонь, муж твой? Он тоже вернулся? — принялась расспрашивать хозяйка.

— Он уже не вернется, ушел на веки вечные, — произнес Милота.

— Помер! — всплеснула руками добросердечная женщина и залилась слезами. — Пошли тебе господь утешение! Что же с ним стряслось? Парень ведь был крепкий!

— Тоска по родине, — ответила Маркита.

— Ох, нет от нее спасения, если нельзя вернуться на родину, — подтвердила хозяйка.

— То-то и оно. Пока солдат свое не отслужит, его не отпустят. И моему не верили. Говорили, выдумка все это, мол, солдатское сердце не бабье, должно выдержать. А какой от этих разговоров толк? Затоскует сердце, так и мужик тут ничего не поделает, — вздохнула Маркита и отложила ложку, потому что кусок не шел ей в горло. Немного помолчав, она продолжала: — Драгонь сбежал бы, не окажись там кума Барты. Тот ему растолковал, чем все это может кончиться, успокаивал его. Это Барта дал мне знать, чтобы я шла в Германию. Да ведь ты, хозяин, сам читал его письмо. Не хворай в ту пору у меня ребенок, я бы ушла тотчас. Из-за него только и осталась. А прибрал его господь бог, сами знаете, я тут же и отправилась.